Багряная игра

— Осден, против «этого» вы беззащитны, — сказала она. — У вас уже произошли личностные изменения. У вас нет иммунитета от «этого». Возможно, не все из нас сойдут с ума, если мы не улетим отсюда, но вы сойдете.

Он замешкался, потом поднял взгляд на Томико; впервые он посмотрел ей прямо в глаза — долгим, спокойным взглядом, ясным, как вода.

— А что мне дало когда-нибудь здравомыслие? — спросил он насмешливо. — Впрочем, ваша правда, Хаито. В том, что вы говорите, что-то есть.

— Мы должны уйти, — бормотал Харфекс.

— Если я сдамся «этому», смогу ли я включиться в связь? — размышлял вслух Осден.

— Как я полагаю, — быстро и нервно заговорил Мэннон, — говоря «сдамся», вы хотите сказать, что прекратите отсылать обратно эмпатическую информацию, принимаемую вами от растения-бытия; прекратите отвергать страх и будете поглощать его. Что вас либо сразу же убьет, либо вернет к тотальному психическому уходу в себя, аутизму.

— Почему? — сказал Осден. — «Это» посылает отвержение. А в отвержении и есть мое спасение. «Это» не разумно. А я разумен.

— Масштабы разные. Может ли тягаться единственный человеческий мозг с тем, что так огромно?

— Единственный человеческий мозг может постичь то, что не уступает по масштабу звездам и галактикам, — сказала Томико, — и толковать это постижение как Любовь.

Мэннон переводил взгляд с Осдена на Томико, Харфекс молчал.

— В лесу, должно быть, удобней, — сказал Осден. — Кто из вас перебросит меня?

— Когда?

— Сейчас же. Пока все вы не обессилели и не обезумели.

— Я, — сказала Томико.

— Никто, — сказал Харфекс.

— Я не смогу, — сказал Мэннон. — Слишком… напуган. Могу разбить джет.

— Возьмите с собой Эскуану. Если мне удастся добиться своего, он послужит медиумом.

— Координатор, вы одобряете план Сенсора? — строго по уставу спросил Харфекс.

— Да.

— Я не одобряю. И, несмотря на это, полечу с вами.

— На мой взгляд, Харфекс, у нас нет другого выхода, — сказала Томико, взглянув на лицо Осдена: уродливая белая маска преобразилась, она горела страстным, словно любовным, нетерпением.

Оллеру и Дженни Чонь, засевшие за карты, чтобы отвлечься от навязчивых мыслей о постели, о множащемся страхе, заверещали, будто испуганные дети:

— Это существо в лесу, оно ведь возьмет и…

— Темноты перепугались? — издевательски ухмыльнулся Осден.

— Да посмотрите на Эскуану, на Порлока, на Аснанифойла даже…

— Вам «это» не сможет причинить вреда. «Это» — просто импульс, минующий синапсы[31], ветер, минующий ветви. Дурной сон, и всё.

Они взлетели в гелиджете; в кормовом отсеке прежним глубоким сном спал, свернувшись калачиком, Эскуана. Томико вела корабль, Харфекс и Осден молча вглядывались вперед, в темную линию леса, отделенную неуловимо-мрачными милями залитой звездным светом равнины.

Они приблизились к черной линии, пересекли ее; теперь под ними лежала тьма.

Томико нашла место для посадки и стала снижаться, заставляя себя преодолеть неистовое желание набрать высоту, уйти, сбежать. Здесь, в лесу, огромная жизнеспособность растения-мира ощущалась гораздо сильнее, и паника его обрушивалась необъятными черными волнами. Впереди виднелось тусклое пятно, голая вершина холмика, едва возвышавшегося над обступившими его черными очертаниями — не-деревьев; укорененных; частей единого целого. Она посадила гелиджет в прогалину, посадила скверно. Ладони скользили по рукояткам будто намыленные.

Теперь их обступил чернеющий во мраке лес.

Томико съежилась от страха и закрыла глаза. Эскуана стонал во сне. Харфекс, часто и громко дыша, сидел, будто оцепенев; он не пошевелился и когда Осден потянулся мимо него к дверце и открыл ее.

Осден поднялся, замер, ссутулившись, в проеме: спина и забинтованная голова едва виднелись в тусклом свете приборной панели.

Томико затрясло. Она не могла поднять глаз. «Нет, нет, нет, нет, нет, нет, — твердила она шепотом. — Нет, нет, нет».

Неожиданным мягким движением Осден качнулся из проема вниз, в темноту. Его не стало.

«Я иду!» — сказал мощный голос, не звуками.

Томико вскрикнула. Харфекс зашелся в кашле, он, казалось, хотел встать, но так и не смог.

Томико сжалась в комок, целиком сконцентрировалась в незрячем глазе своего чрева, средоточии ее существа; вне был страх — ничего, кроме страха.

И страх исчез.

Она подняла голову, медленно расцепила пальцы. Села, выпрямилась. Темная ночь, звезды сияют над лесом, и ничего больше.

— Осден, — позвала она, но голос ее не слушался. Позвала снова, громче; так квакает лягушка-бык в брачный период. Ответа не было.

До нее стало доходить, что с Харфексом что-то неладно. Попыталась нащупать в темноте его голову — тот сполз с сиденья, как вдруг в мертвой тишине в кормовом отсеке гелиджета раздался голос. «Получилось», — сказал он.

Это был голос Эскуаны. Томико включила внутреннее освещение, посмотрела — Инженер спал, свернувшись калачиком, полуприкрыв рот ладонью.

Рот открылся и заговорил. «Все хорошо», — сказал он.

— Осден…

— Все хорошо, — сказал мягкий голос устами Эскуаны.

— Где вы?

Молчание.

— Вернитесь. Ветер крепчал.

— Я останусь здесь, — сказал мягкий голос.

— Вам нельзя оставаться…

Молчание.