Багряная летопись

Дзержинский встал, оправил гимнастерку. Встал и Фрунзе. Дзержинский подошел к высокому окну, забарабанил пальцами по подоконнику: семь лет тому, назад, 6 июля 1918 года, могли ли они с Фрунзе хоть отдаленно представить этот разговор — хвойная древесина, аэропланы, эксперты-экономисты, легкие сплавы?.. Он, Дзержинский, был тогда, ровно семь лет тому назад, захвачен в Покровских казармах левыми эсерами в плен, а Фрунзе на маленьком броневичке ездил вокруг этих казарм, разведывал подходы и подъезды для атаки. «Как летит время! Семь лет… Если бы так же оно пролетало в ссылках и тюрьмах! Нет, там дни текли совсем иначе…»

Крепкий, с тугими, сильными плечами, веселый и ясноглазый стоял рядом с ним первый полководец республики. «Фронты, ВЧК, борьба с безнадзорностью, авиация, поэзия, железные дороги — все это и у меня, и у него ради одного: ради счастливой жизни человечества».

— О чем задумались, Феликс Эдмундович?

Дзержинский покачал головой. Ответил негромко:

— О Покровских казармах… О Чека… О стихах… О том, что вся наша жизнь отдана революции.

— Да. Помню эти казармы. — Фрунзе улыбнулся. — Одолели тогда, победим и сейчас. Так?

Дзержинский без слов пожал его протянутую на прощанье руку.

3—4 июня 1919 года Деревни Трифоновка — Лавочное

Мчится, тяжело погромыхивает на ухабах походная кухня. Сидят на облучке два красноармейца, весело переговариваются. А что им? Обед сварен, будет доставлен в срок. И невдомек бойцам, что незаметно проскочили они необходимый поворот и едут прямо навстречу собственной смерти, которая не за горами уже, а вот — за этой последней извилиной дороги, в этой деревне, занятой белыми.

— Тпру! — весело командует кашевар, натягивая вожжи у крайней избы. — Здорово, мужики! А где здесь хозчасть Интернационального полка дивизии товарища Чапаева?

— Охти вам! — испуганно всплеснул руками один из крестьян, сидевших на завалинке, увидав красные звезды. — Братцы, тикайте отсюда, у нас еще белые!

Побледнел молодой боец, стал отчаянно дергать вожжи, чтобы развернуть коней, но тут из дома выскочило пять казаков — без поясов, но с винтовками.

— А ну, слазь оба! Давайте сюда, в хату!

И еще не все было потеряно — ударить бы кнутом по коням, понеслись бы они во весь опор, а там — подстрелили бойцов или нет, это дело случая, а могли бы и уйти. Но уж очень благодушно перед нежданной встречей были настроены молодые красноармейцы, и грубый окрик застал их врасплох. Медленно, как больные, слезли они со скамьи, устланной сеном, и, подталкиваемые стволами, вступили в большую избу. А там, за широким столом, уставленным разной снедью и водкою, обедало с дюжину матерых казаков. В углу под образами сидел старший из них — могучий, вислоусый казачина с двумя «Георгиями» на распахнутой гимнастерке и маленькими на его медвежьих плечах погонами сотника.

— Ваше скородь, поймали красношкурых разведчиков! Приехали, вишь, с кухней для отвода глаз, — бойко доложили ему.

Пристально глядя на совсем жиденьких против него пареньков, бывший вахмистр, ныне офицер Охрименко опрокинул в рот стакан с остатками водки, звучно откусил соленый огурец и низко, накаляясь яростью («И от таких сопливых уже месяц как бежим?»), спросил:

— Какой части?

— Интернационального двести двадцать второго полка двадцать пятой дивизии товарища Чапаева! — четко доложил рыжий, веснушчатый кашевар.

— Тырнационального… Так… Разведчики, значит?

— Никак нет, кашевары мы.

Охрименко выбрался из-за стола и подошел к пленным, нависнув над ними, как громоздится темная гора над тонкими зелеными березками.

— Так вашу… А где ваш полк сейчас?

— Должон быть в этом селе, а раз нету, так не знаем.

— А сколько штыков у вас в полку?

— А это мы не знаем, — побледнев до самой последней желтизны, отвечал боец.

— А ты, значит, кашу варил? — тяжело дыша, спрашивал Охрименко.