Багряная летопись

— Вместе с вами я форсировал реку Белую у Красного Яра, вместе с вами был в боях. Я наблюдал и вас и ваших бойцов и в сражении, и на отдыхе. И у меня возникла такая мысль: неужели только в дни великих испытаний будете вы жить такой сплоченной, дружной семьей, отряхнув и забыв все мелкое? Сохранится ли ваша дружба после победоносного окончания войны, когда мы начнем строить социализм? Будет ли каждый из нас всегда чувствовать, что его, как раненого в бою солдата, не бросят в беде ближайшие товарищи и окружающие на работе или соседи по селу, по дому или по улице? Подумайте над этим. Сохраните свою сплоченность и дружбу не только в ближайших боях, но и тогда, когда не будет войны. Оставайтесь навсегда революционерами, братьями всех трудящихся! Помните, ради чего мы проливали свою кровь, теряли лучших из лучших, отважных наших товарищей! Так не давайте же своей душе покрыться тиной равнодушия, высокомерия, зазнайства! Будьте готовы в любую минуту идти в бой за наши идеи, за равенство всех людей, за то, чтоб не было угнетателей и угнетенных, но и в мирные дни сохраните навсегда свою дружбу, простоту в обращении и откровенность с товарищами.

Вот и давайте сейчас по-дружески, за чашкой чаю поговорим, кто о чем хочет, послушаем, кого что волнует, и по-братски все обсудим…

Далеко за полночь расходились и разъезжались участники этого «чаепития». Цокот копыт по мостовой, ржание, людской говор, красный огонь цигарок во тьме — не скоро наступила тишина и безлюдие у штаба. Но вот опустела коновязь, смолкло все вокруг, лишь мерные шаги часовых да хрупанье дежурных коней тревожили ночную тишину. Да еще долго, очень долго ярко светились в ночном мраке окна второго этажа: Фрунзе, Чапаев и Фурманов впервые за последние месяцы смогли спокойно, не торопясь обсудить все накопившиеся многосложные вопросы, и о чем только им не пришлось говорить!.. Лишь в три часа ночи Сиротинский и Исаев, объединив усилия, сумели увести на покой недавно контуженного командующего и раненного в голову Чапаева. Зачадив в ночи, потухли лампы, и здание штаба растворилось в темноте летней ночи…

Около двух часов пополудни Михаил Васильевич уезжал в Самару. Трофейный лимузин вез его по улицам города. Уфа жила деловой, будничной жизнью: казалось, никогда не было здесь белых, не свирепствовала контрразведка, не раздавались на улицах выстрелы. Шофер дал предупредительный гудок: автомобиль догонял широкоплечего юного командира на темном жеребце. Всадник придержал коня и принял вправо, шофер сбавил ход. Машина поравнялась с седоком, и Фрунзе тотчас узнал: доброволец из Петрограда, чапаевский разведчик! Кажется, фамилия его Далматов… Но что такое? Это и Далматов и не он, настолько мрачный и безжизненный, какой-то потухший взгляд бросил он на командующего. Правая рука его взлетела под козырек, конь заплясал под ним. Фрунзе приветливым кивком ответил старому знакомому, и автомобиль, резко увеличив скорость, унес командующего вперед.

А Григорий, медленно опустив руку, сдерживая Ратмира, смотрел вслед Фрунзе: в Петрограде встретились они впервые, потом вновь судьба свела их под одним небом, даже в одном бою пришлось им испытать одну и ту же смертельную опасность, и вот — вновь повстречались на улицах Уфы! И надежда звонкими толчками застучала в виски юноши: какой знак, какой добрый знак! Наташа тоже видела Фрунзе в Петрограде и тоже увидит его здесь!

Он толкнул коня и продолжил свой путь к госпиталю. И вдруг одно слово острой иглой пронзило его сердце: «Володя!» Володя тоже впервые увидел Фрунзе в Петрограде, но… Вот уже почти неделя, как похоронили Володю!

Он привязал Ратмира к столбу и огляделся: Наташа рассказывала ему об этом дворе. С виду ничего особенного, а ведь сюда из окон выбрасывали на снег раненых красноармейцев, здесь они кричали, их добивали штыками, выстрелами. Вот из этой двери вытащили Наташу и поволокли ее, наверно, к тем подвалам, откуда сейчас вытаскивают какие-то койки. И все вокруг было залито кровью. Вот это темное пятно на стене не остатки ли крови? Здесь едва не убили Наташу! Едва не убили Наташу… И снова, в тысячный, десятитысячный раз, задал он себе вопрос: ну почему, почему я первым не выстрелил в Безбородько?..

Войдя в вестибюль, он властно приказал дежурному санитару:

— Медсестру Антонину Александровну!

Тот поднял лицо от газеты, хотел, видно, что-то возразить насчет неурочного для свидании времени, но увидал мрачный, неулыбчивый взгляд и заторопился:

— Чичас… Чичас, товарищ командир, сей момент…

Тяжелыми шагами, круто поворачиваясь, Григорий ходил по скользкому кафелю.

— Гриша!

Он обернулся. В дверях стояла Тося. Сама в белом халате, она держала в руках другой.

— Здравствуйте, Гриша. Наташенька очень вас ждет. — И она расплакалась навзрыд, сразу став маленькой, беспомощной, некрасивой.

— Как ее состояние? Да перестаньте вы плакать!