Багряные зори

— Те, что вместе с тобой мне бороду выжигали?.. Ничего, скоро другие так «поцелуют», что богу душу сразу отдашь…

— Вы о чем?

— А все о том, щербатая твоя душа!

— Вы… тот… вишь, не будьте таким умным, — хотел было возмутиться полицай. Но вдруг его лицо, покрытое рыжими веснушками, побагровело. — Не тот хозяин, кому слово принадлежит, а тот, на чьей стороне сила, — угрожающе объяснил полицай, стукнув ладонью по прикладу карабина.

— Не пугай, не испугаешь… Чего пришел?

— Подозрительных тут не видели?

— Как же не видели? — ответил дед. — Видели.

Полицай насторожился.

— Видели здесь одного, — продолжал говорить дед Михаил, — шатается, бродяга бездомный…

— Кто?

— Да ты, иудов сын!

— Ах, оставьте, дед, — сказал полицай и махнул рукой. — Дайте хотя бы самосаду на цигарку. — И рябой достал газету, оторвал кусок.

— А почему ты немецких сигарет не куришь? — съязвил старик.

— Они как пакля. И дым не тот: сладкий, вишь, какой-то, приторный.

— Это он вам, холуям, после Сталинграда стал приторный!

— Вы бы, дед, лучше язык за зубами попридержали! — сердито сказал полицай и бросил оторванный кусок газеты.

— Ну что? Донесешь на меня фрицу? Отведешь в полицию? Да плевал я на вас! В сорок первом ты бы меня не пожалел. А сейчас, значит, боишься?

Полицай неожиданно вздохнул и прибавил:

— Думаете, мне легко? — Снял карабин, положил его на землю и подошел к плугу. Взялся за рукоять: — Обойду дважды…

Старик вскочил на ноги и сжал мозолистой рукой дубовый чистик[13]:

— Брось, говорю, брось! Не смей! Ты знаешь, что такое земля? Она — голуба наша. Люби ее, и она тебя не обидит. Только не предавай ее, мать родную, не дай ее врагу на растерзание, потому что тогда для нее и ты станешь лютым врагом… Власти захотел? Будешь служить свинопасом на немецком выгоне! Собакой бездомной, безродной околеешь на чужом дворе!

Раскраснелся дед Михаил, смотрел на полицая сердито из-под седых нахмуренных бровей. Тот не выдержал его взгляда, опустил глаза и замолчал.

— Как придут красные, — наконец проглотил он горькую слюну, — вы скажите, что я, вишь, вам никакого зла не чинил…

— Иди! Не растравляй душу. Она тоже, как вот потрескавшиеся ладони, — и дед поднял вверх руки, — вся в мозолях.

— Куда же мне идти? Начальник меня в Лубянку послал учительницу арестовать.

— Пока не поздно, ищи тропинку в лес. Да не с голыми руками иди. Может, еще вымолишь прощения… — посоветовал дед Михаил.

— Дайте самосаду на дорогу.

Дед вытащил из кармана сложенную в гармошку газету, оторвал кусок, вынул кисет, протянул полицаю.

— Кури. Сам насек. Хорошо мозги проветривает, очищает от скверны.

Полицай молча отсыпал махорки, старательно свернул козью ножку, вскинул на плечо карабин и медленно поплелся к дороге.

Дед и Володя тревожно смотрели ему вслед. Куда пойдет? На Лубянку выполнять приказ или домой?

Через минуту они облегченно вздохнули. Полицай перешел дорогу и степью напрямик пошел домой.

— А вы, дедушка, смелый! — с завистью посмотрел на старика Володя.

— Не то время сейчас, чтобы лясы точить и нести всякую околесицу, — рассердился старик.

Потом подошел к упряжке и выпряг гнедого.

— Иди сюда! — позвал Володю. — Садись верхом и что есть силы скачи в Лубянку. Коня стреножишь, оставишь в сенокосах, а сам — в село. Отыщешь там учительницу. Она в селе одна. Передай ей, зачем шел полицай. Пускай прячется. За стадо не беспокойся, я посмотрю.

Володю торопить не пришлось. Присел дед возле плуга, поднял оброненный полицаем кусок газеты и по слогам прочитал:

— «Помощь немецкой армии.

Сбор теплой одежды для армии принял на себя, по поручению, пан бургомистр. На его призыв и под его руководством созданы сборочные пункты как в городе, так и в селах. Сбор прошел в три недели: собрано — три овчинных тулупа, восемь пальто, пятнадцать халатов, тридцать пар чулок…» Рвань перекатная! Душегубы, — выругался в сердцах дед, скручивая цигарку.

«Я, СЫН ОТЧИЗНЫ И ТРУДОВОГО НАРОДА…»

Они собрались в сарае. Володя сидел на опрокинутой бочке, а остальные примостились в углу на соломе. По-видимому, ожидали еще кого-то.

Стараясь сдержать улыбку, Володя крепко сжимал губы. Когда Володя пришел в Молчановку, Иван Яценюк не прогнал его, а, подробно расспросив обо всем, привел сюда, познакомил с ребятами. И казалось, вот-вот произойдет что-то важное…

— Ты его, Ваня, хорошо знаешь? — не поднимая головы, нарушает молчание светловолосый юноша.

— Если не знал, Витя, не был бы здесь. Мы с ним еще до войны не один раз встречались. Способный парень, боевой, наш. Правда, немного вспыльчивый.

— А откуда ты знаешь о его способностях?

— Стихи он писал. А потом мы с ним вместе ходили в литкружок. Помнишь, им руководила Анна Семеновна…

— Чередниченко?

— Да, из Ольшаницы.

— Помню.

Ребята притихли. Слышно было, как кто-то по грязи шлепал к сараю.

Скрипнула дверь, и на пороге появился худощавый юноша низкого роста, в коричневых башмаках.

— Здравствуйте, — тихо произнес парень.

— Здравствуй, — ответил за всех Иван. — Садись.

Юноша робко присел.

— Зачем звали? — спросил он.