Багровая книга. Погромы 1919-20 гг. на Украине.

— Я бедный рабочий… большевик по убеждению.

Говорил, что готов проливать свою кровь за торжество коммунизма, что у меня с большевиками общие цели и общие враги…

Страстность моих слов и часто перерывающиеся от всхлипывания голос, по-видимому, смягчили грозного коменданта. Он согласился нам подарить «временно» жизнь — отправить для дальнейшего следствия на станцию Мироновка. И ядовито заметил:

— Я собственно вашему брату еврею мало доверяю, — слишком вас много среди нас.

Конвой наш был увеличен еще на два солдата. И нас повели по направлению к Мироновке. По дороге нас встретил офицер, которого солдаты называли помощником комиссара. Узнав от конвойных, куда нас ведут и зачем, он сказал, что считает лишним и несвоевременным с нами считаться.

— Я их сейчас здесь застрелю.

Но, к нашему счастью, револьвер оказался в неисправности, и поэтому приказал нас вести дальше, до следующего удобного случая. Он последовал за нами.

Через некоторое время появилась навстречу кавалерия в большом количестве и с несколькими автоматическими ружьями.

Политком велел кавалеристам остановиться.

— Приготовьте винтовки, сейчас надо расстрелять этих контрреволюционеров

Несколько солдат слезло с лошадей. Зарядили винтовки. Нас поставили в ряд, чтобы было удобнее расстреливать. Стоя в ряду перед лицом смерти, один из нас, Константиновский, лишился ума и стал истерически громко смеяться. Другой из приговоренных, Подольский, почему-то глубоко засунул руки в карманы и не в состоянии был их высвободить: или в нем погасло сознание, так как на приказание политкома вынуть из кармана руки, Подольский остался неподвижен и бессмысленно глядел перед собою вдаль. Эго «неисполненное приказание» привело политкома в такое бешенство, что, обнажив шашку, он ударил его несколько раз по голове так сильно, что разбил ему череп… и мозги вывалились наружу.

Подольский упал.

Моя смерть была неотвратима.

И я, уже коснеющим языком, с последними искрами потухшего сознания, снова принялся быстро, быстро говорить. Я говорил о моей преданности большевикам и борьбе рабочего класса за свое освобождение.

Мои слова были бессвязны.

Но в них была искренность уходящего из жизни.

В мою пользу сказал один из конвоиров:

— Этот жид сам явился.

Политком разрешил мне отойти в сторону.

Я отошел.

Около меня очутился и единственный не еврей, бывший в нашей группе обреченных.

Раздалась дробь винтовок.

Упали мои товарищи по несчастью.

Нас обоих, оставшихся в живых, повезли дальше по направлению к Мироновке. Припоминаю, что с убитых была снята одежда и обувь. По дороге я и мой товарищ были обысканы нашими же конвоирами, у меня отобрали 20 рублей. Нас ввели, после целого ряда встреч и неизбежных угроз, на мироновскую телеграфную станцию, где находилась какая-то канцелярия. Здесь нас стал допрашивать политком пятого полка, молодой человек лет двадцати. Он начал свой допрос с того, что поставил меня и товарища к стене.

И стал в нас целиться из револьвера.

Но источник слов моих был, по-видимому, неиссякаем. Я с несвойственною мне горячностью стал почти что не просить, а спорить, требовать. Я стал требовать суда и следствия.

— Ибо мне смерть не страшна, говорил я, а ужасает то, что погибаю от рук своих же идейных товарищей, что умираю позорной смертью врага революции… а мне дороже жизни имя честного революционера, которое сохраню в глазах моих товарищей.

Слова мои подействовали на политкома. Он спросил меня:

— Вы еврей.

Я ответил:

— Я не еврей, а солдат армии труда и революции.

Это мое заявление окончательно расположило политкома в мою пользу. После минутного совещания со своими приближенными, политком объявил мне:

— Вы оправданы и можете идти.

Я просил политкома выдать в том удостоверение, что бы я мог оградить себя от могущих быть неприятностей. Политком сначала отказался, так как не имел печати, а потом выдал мне записку карандашом:

«Солидарен с советской властью».

Первый же патруль меня задержал, не придав значения записке. Я вернулся к политкому, и он выдал удостоверение по форме.

Я вторично пустился в путь.

Встречный патруль меня остановил и, когда я предъявил свое удостоверение, один из солдат спросил меня:

Какой национальности.

Я ответил столь счастливой для меня фразой;

— Я солдат армии труда и революции.

Солдат на это сказал:

— Я сам интернационалист, однако интересно, не еврей ли вы.

Я ответил:

— Для интернационалиста вопрос о принадлежности к нации немыслим.

Солдат, махнув рукой, как бы желая отвязаться от чего-то неприятного, отпустил меня…

«Успокоение»

…3-го марта погром в Россаве окончился…

Солдаты покинули деревню, pocсавские евреи стали собирать убитых и хоронить в братской могиле. Так закончила маленькая деревня свою длинную историю грабежей, жестокостей и убийств. Через две недели, когда пробрались сюда люди от комитета помощи, оставалась еще неприкосновенной декоративная, так сказать, сторона бесконечно большого несчастья: поломанные двери, окна, обломки дерева, стекла… всякого рода испорченные товары…

…и кровь, еще несмытая, человеческая кровь — в пустых домах, в открытых магазинах, на улице…