Багровый лепесток и белый

— Фотография моей матери, — отвечает, подрагивая под его рукой, Агнес. — Остальное не важно.

— Какая еще фотография? — спрашивает Уильям с таким изумлением, точно жена призналась ему, что носила в ридикюле чучело зебры или чугунный пресс для приготовления сыра.

— Фотография моей матери, — повторяет Агнес. На щеках ее поблескивают слезы. — В медальоне. Я всегда ношу ее с собой.

Уильям открывает было рот, чтобы осудить ее за глупость, но сдерживается. И, промолчав несколько секунд, предлагает:

— Я отыщу фотографа. Если дело у него поставлено на правильную ногу, он должен был сохранить пластинки…

— Ах, не будь таким идиотом, Уильям, — говорит Агнес, закрывая уже припухшие глаза. — Фотографию сделали задолго до нашего знакомства. Тебя в то время просто не существовало.

Уильям снимает ладони с плеч жены, кладет одну себе на затылок и, пытаясь переварить сокрушительную логику Агнес, оглядывается на толпу. Скачки закончились, некоторое число разряженных зрителей уже направляется к ожидающим их каретам и кебам. Сегодняшний день помечен в календаре Сезона не одной галочкой, он обещает еще многое, и светские дамы украдкой поглядывают, покидая толпу, на подолы своих платьев, — не испачкала ли их земля ипподрома.

— Поедем домой, дорогая, — говорит Уильям.

Агнес, еще роняя слезы, оцепенело стоит на маленьком квадратике ничейной земли.

— Домой? — отзывается она так, точно ей не по силам представить, о каком фантастическом месте говорит ее муж.

— Да, — отвечает Уильям и ведет свою женушку к выходу, мимо замешкавшейся женщины с дешевым парасолем в руке. — Нам туда.

Итак, Рэкхэмы грузятся в свой кеб, а Конфетка в свой. Так часто этим все и заканчивалось — так часто, что уже стало едва ли не рутиной. Рэкхэмы покидали то или иное событие Сезона и отправлялись «домой», а тень их, Конфетка, спешила в свое жилище на Прайэри-Клоуз, надеясь на то, что в эту ночь Уильям приедет к ней. Не может же она вечно тащиться за ним на расстоянии в двадцать шагов или бродить вдоль ограды его парка! Ей должно находиться там, где он рассчитывает ее увидеть, и быть готовой принять его.

До сей поры инстинкт, говоривший Конфетке, когда нужно следовать за ним, а когда нестись на Пайэри-Клоуз, не был, как вы могли бы выразиться, «безошибочным». За три недели Уильям посетил ее дважды. В первый раз он застал ее врасплох, только что вошедшей в дом, еще попахивавшей прокуренным театром, из которого приехал и сам. (После мгновенного колебания, Конфетка решила, что честность — лучшая политика, и заставила его подивиться совпадению — надо же, они оба смотрели одну и ту же пьесу. В общем, разговор получился вполне приятным, а последовавшее за ним соитие — страстным ничуть не менее тех, какие Уильям совершат с нею прежде.) В другой же раз, Конфетка, возвратившись домой, обнаружила на полу прихожей записку:

Мне с сердцем разбитым уж ждать не пристало;
Я ль рано пришел или ты опоздала?[59]

(И несколько следующих дней ломала над этими виршами голову, толкуя их вкривь и вкось, пытаясь понять, какими были истинные чувства их сочинителя.)

Сегодня, вернувшись после проведенного на скачках дня, Конфетка входит в свое темное любовное гнездышко и тишина его — такая, что она слышит собственное дыхание, — мгновенно вызывает у нее раздражение. Болит голова, Конфетка срывает с нее неказистую шляпку, вытаскивает из волос гребни, зарывается в них — в волосы — пальцами. Строгий прямой пробор держится на ее голове уже столь долгое время, что, избавляясь от него, Конфетка поеживается от боли. Пот разъел нежную кожу ее зауший. Лицо, обнаруживает она, взглянув в зеркало прихожей, потемнело от копоти.

Пока наполняется ванна, Конфетка рыщет по дому в поисках съестного. Она ничего не ела весь этот день, если не считать яблока поутру, булочки с кремом, слопанной ею в кебе по пути к «Сандаун-Парку», да кусочка, откушенного от купленной на ипподроме колбасы. Колбаса, еще шипевшая, когда Конфетка получила ее от лоточника, была ошибкой: на вид эта дрянь ничем не отличалась от колбасок, которые так нравились Конфетке, когда она еще жила на Черч-Лейн, где мистер Бинг катил от двери к двери свою окутанную дымком тележку, а она и Каролина выскакивали из постелей и покупали самые большие, жирные и поджаристые колбасины, какие у него имелись. Однако у сегодняшней вкус был совсем не такой, как у колбасок мистера Бинга, эта отдавала поджаренной на керосине свиной мертвечиной. Найдется ли, если честно, человек, способный переварить подобную мерзость? Конфетка выплюнула то, что успела откусить, и еще несколько часов чувствовала себя преотвратно.