Багровый лепесток и белый

— Ну, доктор Керлью считает, что она чрезмерно худа, что ее следует определить в санаторию и откормить там пахтой и мясом. Говорит: «Я даже в работном доме видел женщин поупитаннее».

— А что думаешь ты?

Разговор этот волнует Конфетку до головокружения: она расспрашивает Уильяма не о делах его, но о семейной жизни, и он раскрывается перед нею! С каждым словом раскрывается все больше и больше!

— Я, конечно, не могу отрицать, — говорит Уильям, — что дома Агнес живет на одном латуке да абрикосах. Зато, оказавшись в гостях, съедает все, что перед ней поставят — совершенно как послушная девочка.

И он пожимает плечами, словно говоря: все та же детскость.

— Ну, хорошо, — подводит черту Конфетка. — Вашему доктору еще предстоит понять, что «пышечки» нынче не в моде. Агнес не единственная в Лондоне худощавая дама.

Так она предлагает Уильяму сменить тему, однако он к этому пока не готов.

— Да, разумеется, — соглашается он, — но есть и другой повод для тревоги. У Агнес прекратились месячные.

Ледяная дрожь пробегает по спине Конфетки, она прилагает все силы к тому, чтобы не напрячься, чтобы Уильям ничего не заметил. Мысль о том, что он — именно он — так хорошо и близко знает тело Агнес, непонятно почему поражает ее.

— Откуда ты знаешь?

Он еще раз пожимает плечами:

— Доктор Керлью сказал.

Снова наступает молчание, в воображении Конфетки рисуется картина: темный cul-de-sac и в нем она, убивающая этого доктора Керлью ударом ножа. Лица он, как то и следует, лишен, ибо Конфетка его ни разу в жизни не видела, но хлещущая из доктора кровь так же красна, как у каждого из мужчин «Падения и возвышения Конфетки».

Уильям вдруг хмыкает.

— Никогда не была в церкви…! — сонным голосом дивится он. — А я-то думал, что знаю о тебе все.

Она отворачивает лицо в сторону, с изумлением обнаруживая, что по щекам ее текут теплые, щекочущие кожу слезы. Если абсолютное невежество Уильяма по ее части и могло бы спровоцировать Конфетку на какую-то реакцию, то таковою стал бы визгливый, издевательский смех, а вместо этого она испытывает лишь грусть и жалость — жалость к нему, к себе, к ним обоим, прижимающимся сейчас друг к дружке. О! Какое же чудовище он ласкает…! Какой страшный ихор течет по ее венам, как отвратно ее нутро, отравленное гнилостными воспоминаниями и горькой нуждой! Если б только могла она вонзить нож в свое сердце, чтобы грязь струей забила из него и с шипением вылилась на пол, оставив саму ее чистой и светлой. И какой же безобидный болван этот румянощекий Уильям — при всей его мужской заносчивости, инстинктах распутника и достойной бродячего пса трусоватости, он, в сравнении с нею, всего лишь овечка. Привилегированное положение размягчило его душу, безмятежное детство защитило от проедающих Конфетку червей ненависти, ей не трудно вообразить его — мальчика, стоящего на коленях у своей кроватки и произносящего, под бдительным присмотром доброй нянюшки: «Боже, дай здоровья маме и папе!».

О Боже, если б только он знал, о чем она сейчас думает…!

— У меня еще остались в запасе кое-какие сюрпризы, — отирая рукавом щеки, произносит она самым обольстительным своим голосом.

Уильям, словно пробудившись, отрывает голову от колен Конфетки, широко раскрывает покрасневшие глаза.

— Открой мне какую-нибудь твою тайну, — с ребяческим воодушевлением просит он.

— Тайну?

— Да, ужасную тайну.

Конфетка смеется, в глазах ее снова скапливаются слезы, и она прикрывает их сгибом локтя.

— Никаких страшных тайн у меня нет, — протестует она, — правда. Говоря, что у меня есть для тебя сюрпризы, я имела в виду…

— Я знаю, что ты имела в виду, — любовно ворчит Уильям и руки его проскальзывают ей под юбку. — Но расскажи о себе что-нибудь, чего я не знаю, — не важно, что. Такое, чего не знает никто на свете.

Конфетку раздирает желание рассказать ему все, показать самые давние ее и глубокие шрамы, начав с игры, коей еще в раннем детстве ее предавалась миссис Кастауэй, которая, подкравшись к ее кроватке, театральным жестом сдергивала с и без того продрогшей дочери простыни. «Именно так и поступает Бог» — говорила ей мать тем же громовым шепотом, каким иногда рассказывала сказки. «Он любит так поступать». «Мне холодно, мама!» — восклицала Конфетка. А миссис Кастауэй стояла в лунном свете, прижав простыни к груди и приложив к уху присогнутую ладонь. «Вот интересно, — произносила она, — слышит ли Бог эти слова? Он, знаешь ли, женские голоса различает с трудом…».

Уильям утыкается носом в ее живот, бормочет слова ободрения — подай ему секрет и все тут.

— Я… я… — Конфетка мучительно пытается придумать хоть что-то. — Я умею стрелять из моей норки водой.

Он поднимает на нее ошарашенный взгляд:

— Что?

Конфетка хихикает, прикусывает губу, поскольку боится сорваться в истерику.

— Я покажу. Это мой особый дар. Бесполезный талант…