Багровый лепесток и белый

Конфетка пролистывает тетрадь до самого конца, надеясь найти что-то еще — больше ничего нет. Но… должно же быть! Ее любопытство распалено, повествование Агнес захватило ее так, как в жизни ничто не захватывало, к тому же она добралась до периода, который вызывает у нее самый жгучий интерес: первые дни семейной жизни Уильяма и Агнес. Задыхаясь от нетерпения, она достает из груды дневников тот, что хронологически следует за уже прочитанным. Она видела его раньше. Он ничего не дает. Отыскивает следующий.

Этот открывается записью:

«Сезонные» размышления Агнес Рэкхэм

Дамы, я спрашиваю вас: что может раздражать сильнее, нежели шляпная булавка, когда она так тупа, что ее не вколоть в совершенно обыкновенную шляпу? Разумеется, говоря «обыкновенная», я отнюдь не желаю сказать, что мои шляпы не являются совершенно «необыкновенными» в смысле того…

Конфетка откладывает дневники; она сбита с толку и разочарована. Ну что, читать дальше? Нет. Сил больше нет читать эту чепуху, особенно в ночь перед Рождеством. Да и поздно уже: без четверти двенадцать. Ее охватывает та особая усталость, которая дожидается у часов позволения навалиться на тебя. Конфетка насилу заставляет себя затолкать дневники обратно под кровать; только мысль о Розе, которая утром может застать ее храпящей под горой тетрадей, подталкивает Конфетку к действию. Надежно спрятав свою тайну, Конфетка писает в горшок, забирается в постель и задувает свечу.

В кромешной тьме она, прислушиваясь, лежит лицом к окну, которое пока не может различить. Идет ли еще снег? Если идет, то понятно, почему с улицы почти не доносится звуков. Или на улице никого нет? На Силвер-стрит канун Рождества всегда бывает шумным и веселым: уличные музыканты состязаются — в надежде на щедрые праздничные подачки; какофония аккордеонов, шарманок, скрипок, дудок, барабанов вместе с гомоном голосов и громким смехом сплетается в паутину, которая дотягивается до верхних этажей самых высоких домов. Невозможно заснуть в этом гвалте — впрочем, кто бы пробовал заснуть в заведении миссис Кастауэй; наоборот, там тоже крутится шарманка, только что не музыкального свойства.

Здесь, в Ноттинг-Хилле, звуки слабее и загадочнее. Вот что это — человеческие голоса или всхрапывание лошади на конюшне? Обрывок мелодии бродячего певца, который ветер доносит с Чепстоу-Виллас, или скрип калитки совсем рядом? Ветер скулит под свесом крыши, посвистывает между труб; поскрипывают стропила. Или это кровать поскрипывает где-то в доме? И скулит, может быть, Агнес и мечется, мечется в отравленном сне?

«Ты должна помочь ей. Иди и помоги. Почему ты не идешь ей на помощь?» — настаивает Конфеткина совесть — или как там еще зовется тот неуемный дух, кому единственная радость — донимать Конфетку, когда она жаждет отдыха. «Они держат ее под наркотиками, потому что она говорит то, чего им не хочется слышать. Как ты это допускаешь? Ты же обещала помогать ей».

Это удар ниже пояса: обещание, извлеченное из мусора встречи на Боу-стрит, где Агнес рухнула в грязь и ее явился спасать ангел-хранитель.

«Но там было другое… Я обещала помочь ей добраться до дому и не более», — протестует она.

«Разве ты не сказала: буду следить, чтобы с вами ничего не случилось»?

«Я имела в виду — только до угла».

«Ах ты скользкая, трусливая потаскуха!»

Ветер усилился, теперь он свистит и подвывает по всему дому. Что-то белое отвесно падает во мгле за окном Конфетки. Агнес в белой ночной рубашке? Нет, снег свалился с крыши.

«Почему меня должно волновать, что случится с Агнес? — злится она и зарывается лицом в подушку. Избалованная, безмозглая, и мать никудышная… Она оплевала бы проститутку на улице, если бы плеваться было модно».

Зловредный оппонент не снисходит до ответа; знает, что она сейчас вспоминает, как дрожали под ее руками плечи Агнес, там, в том переулке, когда она шептала бедняжке на ухо: «Пусть это будет наш секрет».

«Я в доме Уильяма. Я могу попасть в страшную беду».

Неуемный дух смолкает — или так ей кажется — на минутку-другую.

«А как насчет Кристофера?» — опять принимается он за свое.

Конфетка сжимает кулаки под одеялом и еще глубже зарывается в подушку.

«Кристофер может сам позаботиться о себе. Я что, всех должна спасать в этом проклятом мире?»

«Ах, бедная деточка, — издевательски откликается дух, — бедная, пугливая сучка. Бедная блядь, бедная-блядь, бедбля…бедбля…»

За окном, на продуваемых ветром улицах Ноттинг-Хилла, кто-то дует еще и в рожок, кто-то другой издает радостный клич, но Конфетка не слышит: она чуть было не узнала, что на самом деле бывает в канун Рождества с маленькими девочками, которые слишком долго не засыпают.

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ СЕДЬМАЯ