Багровый лепесток и белый

— Да плевать я хотел, что принято или не принято! — взвился он, сразу наливаясь кровью. — А-агнес была Рэкхэм. Нас ч-черт знает как мало осталось, и мы все должны прийти и оплакать ее.

— Может быть, ей пойти на панихиду, а на кладбище не надо?

— Всюду она будет, всюду. А-агнес была моей ж-женой, а Софи моя дочь. Говорят, женщины на п-похоронах — это опасность плача. А что дурного, если люди плачут на похоронах? Человек умер — Господи! А ты перестань в-вилять и запиши свои размеры на этой бумажке…

Конфетка еле дышит в тесном платье, ей нехорошо. В который уже раз она разворачивает страницу, вырванную из газеты, и перечитывает сообщение о смерти Агнес. Она помнит каждое слово, но в самом шрифте есть нечто зловеще повелительное — ложь, нестираемо впечатанная в саму фактуру бумаги. Тысячу раз повторившись, эта маленькая трагическая история о больной даме, которую погубила любовь к музыкальным увеселениям, сойдя с типографских машин, распространилась по тысячам семейств. Перо действительно сильнее меча; оно убило Агнес Рэкхэм и препоручило ее истории.

Чтобы не дать себе дальше перечитывать сообщение о смерти Агнес, Конфетка берется за один из своих великолепных томов Шекспира. По правде говоря, она мало заглядывала в Шекспира с тех пор, как ей достались эти тома; так поглощена она была детскими учебниками и украденными дневниками. Самое время поупражнять литературную мускулатуру мозга.

Она перелистывает страницы, отыскивая «Тита Андроника» — произведение, казавшееся ей несправедливо недооцененным; она вспоминает, как защищала кровожадное неистовство главного персонажа в споре с неким Джорджем Даблью Хантом, когда впервые встретилась с ним в «Камельке». Теперь, найдя «Тита Андроника», она ничего не понимает — она, должно быть, с ума сошла тогда. Уильям говорил в тот первый вечер, что в конце концов она вернется к «Королю Лиру» — и был прав. Она листает страницы, прочитывая слово здесь, слово там, задерживаясь только на иллюстрациях. Что случилось с ее интеллектом? Мозги размягчились от занятий с Софи? Она, раньше воспринимавшая, как пиршество, миллион слов «Клариссы», в один присест прочитывавшая новую книгу Элизабет Эйлоарт или Матильды Хьюстон… теперь она тупо вперилась в гравюру, на которой леди Макбет стоит, готовая броситься с парапета, будто этот литературный компендиум в коже не более, чем книжка с картинками для самых маленьких.

Из-за окна доносится стук копыт и хруст гравия: прибыли похоронные дроги. Ей нужно немедленно возвращаться в классную комнату — показать, что она готова и в силах сопровождать мисс Рэкхэм, но сначала она выглядывает в окно, приблизив лицо к стеклу так, что едва не касается его носом. Несомненно, то же самое делает и Софи.

Внизу — две кареты четверкой. Одна лошадь переступает и пофыркивает прямо под окном ее спальни. В шаловливом прошлом своем Конфетка могла бы что-нибудь бросить вниз на кивающую, украшенную плюмажем голову лошади, а то и взять на прицел траурные цилиндры кучеров. Она разглядела по меньшей мере шестерых мрачных мужчин, поочередно высовывающих головы из-за занавешенных окошек карет. Все детали однотонны: люди, лошади и упряжь, дерево, колеса и обивка, даже гравий на аллее, с которого стаял последний снег — все черное. Не подумав, Конфетка вытирает рукавом стекло, затуманенное ее дыханием, но спохватывается: креп — не водостойкая ткань, но он оставляет серые разводы на мокром стекле; а мужчины внизу могут подумать, будто она машет им.

Конфетка отступает от окна, задвигает ночной горшок под кровать, хватает перчатки из картонки Питера Робинсона и торопится к Софи.

Софи у окна классной комнаты смотрит вниз на лошадей и кареты в подзорную трубу. Французская кукла стоит в углу; ее розовое бальное платье и обнаженные руки более или менее прикрыты самодельной накидкой из черной папиросной бумаги; шляпа с перьями грубо замаскирована шалью из черного носового платка. Траурная одежда на Софи более основательна: черное платье коконом окутывает ее маленькое тельце.

— За нами приехали, мисс, — говорит она, не оглядываясь.

— Мне немножно страшно, Софи, — рука Конфетки в черной перчатке порхает у плеча Софи, не решаясь погладить его. — Вы тоже чуточку боитесь?

С той минуты, как девочке сообщили о смерти ее мамы, она не плакала, не капризничала, а, напротив, демонстрировала чуть наигранную стойкость. Как можно потерять мать и ничего не чувствовать?

— Няня мне много рассказывала про похороны, мисс, — говорит Софи, крутанувшись на каблуках, чтобы посмотреть в лицо своей гувернантке. Она опускает подзорную трубу; щелкнув хорошо смазанным инструментом, складывает цилиндры металлического кожуха один в другой. — Нам ничего не придется делать, мы будем только смотреть.