Багровый лепесток и белый

А если узнает правду — ну и что? Разве должны они с Софи прятаться в затемненном доме, задыхаться в атмосфере, где смех под запретом, и с утра до ночи нужно ходить в черном? Нет! Не будет она ползать под могильным покровом! Уроки Софи будут продолжаться — по возможности, на свежем воздухе, в парках и садах Ноттинг-Хилла. Бедного ребенка и без того чуть не всю жизнь скрывали, как внушающую отвращение тайну.

— Пора читать исторические стихи, маленькая, — объявляет Конфетка, и Софи оживляется. Больше, чем игра, ей нравится только работа. Она смотрит на землю, готовясь спрыгнуть с фонтана, но как спрыгнешь в такой неудобной одежде. Что делать?

Неожиданно Конфетка срывается с места, подхватывает девочку на руки и одним стремительным, шаловливым движением переносит ее на землю. Это происходит в секунды, в одно дыхание, но в этот долгий миг Конфетка испытывает большую физическую радость, чем за всю жизнь, наполненную физическими же контактами. Ножки Софи болтаются в воздухе, подошвы задевают траву и твердо становятся на землю; Конфетка, задыхаясь, отпускает ее. Слава Богу, слава Богу, девочка порозовела от возбуждения; она довольна и не возражала бы, если бы такое повторилось.

В последнее время Конфетку смущает и даже тревожит сила ее физической привязанности к Софи. По прибытии в дом Рэкхэмов все начиналось с решимости не навредить своей не слишком — вроде бы — способной ученице, а теперь решимость пульсирует по всему телу в ином виде: это желание осчастливить Софи.

В этот девятнадцатый день января, в утро своего двадцатилетия, стоя в городском парке, Конфетка, еще трепеща от объятия Софи, представляет себе, как они обе лежат в постели в одинаковых беленьких ночных рубашках, и Софи крепко спит, угнездившись головой между грудей Конфетки — зрелище, которое еще год назад вызвало бы у нее смех (не в последнюю очередь из-за того, что грудей-то реально у нее почти и нет). Однако теперь груди как будто выросли, как будто затянувшаяся подростковость, наконец, закончилась, так что нынче она женщина.

Софи медленно шагает вокруг фонтана в маршевом, церемониальном ритме, декламируя стихи:

Вильгельм Завоеватель сотворил Страшный суд,
Вильгельма

Рыжего у ручья убьют,Генрих Первый Эзопа переводил,Но дочь свою на трон так и не посадил.

— Очень хорошо, Софи, — Конфетка уступает ей дорогу, — повторяйте самостоятельно, а если собьетесь, подойдите ко мне.

Софи марширует — теперь она добавила к словам самодельную мелодию, так что стихи превратились в песенку. Руками в жестких креповых рукавах она хлопает себя по бокам, отбивая такт.

Воевали друг с другом Стивен и Мод,
Пока 1754 не закончился год.
Генриху по фамилии Плантагенет
Томас Бекетт и дети принесли много бед.

Конфетка усаживается на скамью кованого железа — футах в двадцати от фонтана. Она исполнена гордости: стихи — ее собственное изобретение; она их придумала как мнемонический прием для Софи, которая с превеликим трудом отличала одного кровожадного интригана-короля от другого, тем более, что они по большей части носили имена Вильгельм и Генрих. Маленькие стишки, пусть плохонькие, представляли собой первые литературные упражнения Конфетки — после того, как она схоронила свой роман. Ах, конечно, она понимает — жалкие это попытки, но они зажгли в ней огонек надежды на то, что она еще может стать писательницей. И почему бы не писать для детей? Начинайте с младых ногтей, и вы сформируете их души… Неужели она всерьез надеялась, что ее роман прочитают взрослые люди, и, сбросив цепи предубеждений, разделят ее праведный гнев? Гнев против чего, кстати? Она с трудом припоминает…

Львиное Сердце был странником завзятым,
Он

погиб от стрелы в тысяча сто девяносто девятом.Иоанн Безземельный, надо признаться вам,
Подписал Хартию вольностей в тысяча двести шестнадцатом.

Конфетка откидывается на спинку скамьи, вытягивает ноги и шевелит пальцами в башмаках, чтобы не замерзли; мерзнут только пальцы ног, а так ей тепло. Она расслабляется, прикрывает глаза; теперь Софи, топающая мимо нее, кажется темным пятном, которое кружит вокруг фонтана…

— Хорошая девочка, — бормочет она так тихо, что Софи не слышит. До чего же приятно слышать собственные слова — ну, пусть хоть стишки — распеваемые другим человеком…

Генрих Третий не был ни умен, ни здоров,
Однако правил столько, что будь здоров!
Если б женился Эдуард Длинноногий,
То не у били б шотландцев многих.