Баязет

Иные смельчаки, невзирая на пули, чтобы сберечь воду в своих флягах, подползали на животе к воде, надолго приникали к ней воспаленным ртом и, вжимаясь в землю, — задом, как раки, — снова отползали на карачках к своим винтовкам, снова притирали поудобнее ласковые приклады к своим жестким небритым щекам.

Карабанов заметил, что казаки целятся чрезвычайно долго и тщательно, и тут же вспомнил предупреждение капитана Некрасова:

прицелы турецких «снайдеров» рассчитаны на тысячу четыреста шагов далее наших.

Он встал.

— Ложитесь! — крикнул Евдокимов. — К чему это?

— Меня не убьют, — сказал Андрей, почему-то вспомнив пророчество Клюгенау. — Во всяком случае сегодня…

Веря в свою звезду, он во весь рост подошел к Егорычу: тот поднял к офицеру лицо, источенное оспой и продымленное порохом.

— В кого бьешь, конопатый? — спросил Андрей, ложась рядом с опытным казаком.

— А эвон, ваше благородие… Вишь, лежит? Ишо задницу эдак-то отклячил? .. По нему и бью…

— Ну, по-честному: сколько патронов на него угробил?

Конопатый поежился:

— Да не утаю греха — пару выпустил.

— А ну-ка, давай винтовку…

Тяжелый приклад вдавился Андрею в плечо, он проверил прицел.

Все как надо — хомутик отщелкнут до предела (до шестисот шагов), а дальше… Дальше военное министерство подразумевало, что солдат встанет и пройдет на врага со штыком наперевес.

— Сволочи! — выругался Андрей, целясь в турка. — Испортили оружие. Вас бы сюда, подлецов! Да в штыки…

Черненая мушка нащупала ляжку турка. Палец плавно спустил курок, и приклад откачнул Андрея в плечо. Так и есть: мимо.

Турок понял, что целились в него, и отодвинул ногу.

— Прекратить стрельбу! — крикнул Андрей, поднимаясь.

Казаки, не прекословя, оттянули свои винтовки к себе, полезли в карманы за кисетами.

И тут случилось такое, что дано видеть раз в жизни: скалы и камни, до этого черные и безжизненные, вдруг расцвели красными пятнами, словно неожиданно созрели небывалые ягоды: это турки все разом, как по сигналу, подняли из-за укрытий свои головы в красных тюрбанах и фесках…

Стало непривычно тихо, и в этой тишине, захлебываясь от дурацкого восторга, поросенком завизжал Дениска:

— Братцы-ы, малина во Туретчине поспела… Зовите девок на ягоды! ..

Грянул хохот. Казаки так тряслись от смеха, что даже прыгали животами по камням. Повсюду слышались веселые дополнения:

— Малина! .. Девок станишных! .. В подолы, братцы, турку собирать будут! .. В подолы! .. Дениска, кажи, кажи турке…

Турки же выползали из своих каменных нор, прислушивались.

Им был непонятен этот смех, если гяуров всего лишь одна сотня, а их шестьсот, и каждый на коне; может, неверные посходили с ума от страха и сейчас сами перережут один другого? ..

— Дениска! — надрывались казаки. — Кажи, кажи туркам, как девки по ягоды ходят!

Но дерзкий смех казаков наконец дошел до сознания турок. И тогда волосатый бунчук опять медленно пополз в долину, послышался рев буйволовых рогов, раздались воинственные вопли: турецкие орты снова двинулись в атаку.

— Ложись, братцы, — крикнул урядник, — идут! ..

Карабанов провернул барабан револьвера и пересчитал желтые головки патронов: их было всего четыре.

И, готовя себя к смерти, он сказал:

— Эх, выпил бы я сейчас ледяного шампанского!

15

Солдаты приветливо распахнули шлагбаум, и Аглая увидела первую улицу Баязета, которая была сплошь вымощена собаками разных мастей и возрастов. Первый нищий, встреченный женщиной, поразил ее своей истинно восточной изощренностью. Это был человек сухой и желтый, зубы его были мелкими, как перловая крупа. На нем висели какие-то вшивые лохмотья, вместо ушей виднелись лишь одни слуховые отверстия. На груди его был наколот странный узор, затертый порохом, а правое плечо хранило следы ужасной операции. Отрезанная рука лежала тут же: искусно высушенная, с растопыренными пальцами и вделанная в подставку, похожую на подсвечник, эта рука держала миску для собирания милостыни.

— Аллах версии! — ответил урод, когда Аглая бросила ему в миску пиастр, и правоверные уста нищего снова окутались струями табачного дурмана.

Стегая по передку длинными, в репьях и колючках, хвостами, ленивые ишаки втащили санитарные фургоны в Баязет, поволокли их в сторону крепости.

Аглая сказала:

— Боже мой, какой ужас, и это город? ! Как здесь могут жить люди? .. Как они не бегут отсюда куда глаза глядят? ..

Мимо тянулись грязные глинобитные сакли и черные дыры лавок с тряпьем, развешанным для продажи. Тут же, среди улицы, армяне-торговцы жарили шашлыки, кузнец подковывал лошадь, душеприказчик, он же и врач, рвал клещами зубы. Закутанные во все черное (только блестели испуганные глаза), вприпрыжку семенили по обочинам сухие, как палки, баязетские жены.

И повсюду была пыль, и в этой пыли копошились, как черви, турецкие нищие. С язвами на лицах, безглазые, безрукие, со страшными шрамами сабельных ударов, — кошмарное наследие побед султана. И каждый из них тянул к женщине руку, с варварским фанатизмом совал под колеса фургонов обрубки своих ног и рук, каждый выкрикивал одно и то же:

— Йа, хакк! .. О истина! .. О бог! ..