Баязет

Поручик, пошатываясь, отошел от инженера. Он искал хотя бы тени, чтобы лечь, чтобы заснуть, чтобы забыть о воде. И, открыв тяжелую дверь какой-то каморы, он встретил… самого себя: Карабанов глядел на Карабанова из мутного осколка зеркала, висевшего против дверей, и лицо его было совсем незнакомо поручику. Андрей шагнул вперед, рукавом смахнул с зеркала налет бурой пыли. Из пустоты на него глядело чужое лицо, страшное, обросшее жесткой щетиной, разбухшее, словно лицо утопленника; воспаленные глаза смотрели как-то тупо и одичало.

«А-а, это опять вы, Карабанов!»

Андрей поднес руку к сломанному козырьку фуражки и, едва шевеля языком, который не умещался во рту, сказал:

– Имею честь представиться: флигель-адъютант его императорского величества Андрей Карабанов!

Он вдруг расхохотался смехом, похожим на истеричный плач; неужели, думалось ему в этот момент, все это когда-то было: и свитские аксельбанты, и пышные знамена с хищным орлом империи, и был он сам, совсем не такой, каким глядится сейчас из зеркала?.. Прошлое теперь представлялось ему чем-то нехорошим и стыдным, вроде тайного блуда.

Какие-то голоса, идущие из-под земли, откуда-то из-под пола, заставили насторожиться. Один голос был мужской, слегка писклявый, другой с придыханием, женский, еще недавно твердивший ему слова любви.

– Клюгенау? – удивился он и надолго приник ухом к полу.

Голоса:

– …И если я, и если мне…

– Не надо так говорить. Вы святая…

– Мне так тяжко сейчас…

– Положитесь на меня…

Карабанов поднялся с колен, машинально отряхнул пыль с чикчир. Так вот оно что! – Клюгенау, а не он теперь слушает ее. Что ж, очевидно, она права. Да и что он такое? Пришел разбойником, Ванькой-ключником, заговорил ей зубы, показал свое ерничество да мужское грубое ухарство и ушел опять, словно говоря на прощание: знай наших, вот мы какие добры молодцы!

– И отчего я такой… – Хотел сказать «глупый», но раздумал и сказал другое: – Неприкаянный?

Карабанов отоспался в своем закутке и вышел во двор. Коса смерти, снова придя в движение, лихо гуляла над головами баязетцев. Пули и «жеребья» бороздили воздух, разрывали его в полете, полосовали, резали – он весь был иссечен ими, словно спина солдата после шпицрутенов.

– Вот, – сказал юнкер Евдокимов, пряча в карман карандашик, – я сейчас подсчитал, что опасность быть убитым в прекрасном Баязете исчисляется для каждого человека в три тысячи четыреста восемьдесят два раза. Это при условии, что турки в среднем выпускают ежечасно… знаете, сколько пуль?

– Бросьте вы это, юнкер! Охота вам заводить покойницкую бухгалтерию.

Штоквиц вечером созвал офицерское совещание.

– И вот, господа, по какому вопросу, – сказал он, лаская по привычке своего любимца котенка. – Среди кое-кого из гарнизона я замечаю намерение открыть ворота крепости, чтобы произвести вылазку особого отряда… Если это так, прошу высказаться без обиняков!

Он помолчал и хмуро заключил:

– Сегодня я отметил в гарнизоне несколько попыток людей удовлетворить жажду мочой. Они, понятно, стыдятся признаться мне в этом, но я ведь не дурак и понимаю. Винить их за это нельзя. Люди ослабели и падают с ног. Вши, грязь, чирьи… Я вас спрашиваю, господа офицеры: можно ли при таком положении осуществить сей рискованный замысел с вылазкой?

– Можно, – сказал Ватнин и приударил шашкой об землю.

– Вполне, – добавил Потресов.

– Необходимо, – подсказал Клюгенау.

– И чтобы – завтра же! – закончил Ватнин.

– Пока у людишек еще силенка осталась.

– Второй вопрос, – сказал Штоквиц. – Как мы поступим в выборе людей для вылазки: назначением или по охоте?

– Силком убиваться никто не хочет, – за всех ответил Ватнин. – Пущай люди сами свою охоту заявят. Втолкуем им только задачу пояснее, для чего и как поступать следоваит…

– Хорошо, – согласился Штоквиц, давая котенку кусать палец. – Хотелось, чтобы и его сиятельство господин воинский начальник всего пашалыка высказал нам свое высокое мнение.

Исмаил-хан Нахичеванский заскучал.

– Буюр, – согласился он. – Я много думал. Вчера думал, сегодня думал. Если они из крепости выскочат, зачем им тогда возвращаться в крепость обратно?

– Ваше сиятельство, не томите нас. Мы не так много думали, как вы, и нам трудно догадаться.

– Переписать! – гаркнул Исмаил-хан. – Всех переписать, и тогда они не посмеют разбежаться…

– Благодарю вас, хан, – серьезно ответил комендант. – Вы, как всегда, правы, и мы учтем ваше пожелание… Итак, господа, надеюсь, вам все ясно? Очень хорошо.

Исмаил-хан не сводил с котенка ласковых глаз.

– Люблю кисок, – сказал он Штоквицу. – Мя-гонькие такие…

Но комендант сухо откланялся, не давая себе труда понимать этот намек, идущий к его сердцу прямо от сиятельного желудка хана Нахичеванского.

Клюгенау вышел во двор и сразу же окунулся в чернильную темноту южной ночи. Откуда-то еще постреливали, но уже слабо. В сводчатом коридоре он наткнулся на солдата, сидевшего на корточках, обняв винтовку и прижавшись спиною к стене. Барон похлопал его по плечу:

– Эй, братец, не спать… Здесь не место!