Баязет

В преддверии «амбуланса» сидел на табурете вечно полупьяный фельдшер Ненюков. В его подчинении находились войсковые цирюльники и костоправы, умевшие вправлять вывихи и накладывать лубки. Сам же фельдшер, пока в госпитале было спокойно, всеми правдами и неправдами искал случая напиться, и Сивицкий выпроваживал его из «амбуланса» в прихожую. Ненюков сидел там, в мрачном полумраке, перед тетрадью для записи больных и каждого солдата пугал строгим вопросом.

– Кво вадис, инфекция? – спрашивал он, тут же переводя божественную латынь на русский язык: – Куда прешь, зараза?

А зараза в гарнизоне уже появилась. Мириады мух, нечистоплотность, общение с животными, запущенные источники, нехватка мыла все-таки сделали свое дело: появились первые признаки перемежающейся лихорадки, дизентерии и особой формы «сухарного поноса»; трое больных находились уже в коматозном состоянии. По вечерам солдаты стали получать хинную водку, офицеров Сивицкий настойчиво пичкал хинином.

– Я хочу, – говорил капитан, – чтобы над моим госпиталем можно было написать те пять слов, которые писали когда-то в древности над дверями античных лечебниц: «Именем богов смерти вход воспрещен!»

Болезни пробрались не только в солдатские казармы, но и в офицерские палатки. В «амбулансе» Сивицкого уже перебывали все офицеры гарнизона, за исключением Карабанова и барона Клюгенау; последнего доктор и не ждал к себе, зная, что прапорщик редко болеет и даже лихорадку, нажитую в болотах Колхиды, лечит как дикий чеченец (горсть соли распустить в воде и выпить, после чего ходить по горам до полного изнурения).

Карабанов, удивляя доктора своей выдержкой, долго крепился и все-таки не дотерпел – пришел как-то под вечер.

– Вы последний в гарнизоне, – заявил ему Сивицкий. – Что случилось с вами? Что и со всеми, наверное?

Растерянно поглядывая на Аглаю, бывшую тут же, поручик долго мямлил что-то невразумительное.

– Вы меня, конечно, извините, – покраснел он. – Я и сам не рад… Мне это доставляет массу неудобств и огорчений… И однако я не вижу выхода… А впрочем, я могу прийти в другой раз… Извините, пожалуйста…

– Аглая Егоровна, – сказал Сивицкий, не дослушав. – Дайте поручику микстуры из той бутылки… У него сильный понос!..

Убежденный холостяк, всю свою жизнь отдавший служению русскому солдату, капитан Сивицкий иногда бывал по-солдатски груб с Аглаей, но, погорячившись, сам подходил к женщине, добродушно хлопал ее по руке:

– Ну, ладно, голубушка. Вы уж, пожалуйста, не дуйтесь на старого живодера.

Хвощинская не обижалась. Зачем?.. Она чувствовала в этом «живодере», как он любил себя называть, золотое, доброе сердце. Сейчас старший врач хлопотал об устройстве для гарнизона бани. Баязетцы последний раз мылись еще в Игдыре, теперь же ходили потные, грязные, в духоте и пылище.

Ординатор Китаевский только разводил руками.

– Александр Борисович, – говорил он, – из Тифлиса нам прислали две бочки извести, чтобы посыпать трупы, но мыла у них не допросишься. Ненюков купил немного у маркитантов. Однако печей во дворце нету, пару не нагонишь, где взять кадушек?

Выручил старый гренадер Хренов: расставил около ручья три палатки, сложил внутри каждой по каменке, накалил их докрасна, нагнал жару, а парусину палаток велел поливать водою, чтобы пар не выходил наружу. Решили так: солдаты будут в палатках только мыться, а потом пусть бегут окачиваться в ручье.

И вот началась потеха! Ручей протекал как раз вдоль главной баязетской дороги, бегущей от Деадинского монастыря, а напротив банных палаток раскинулся шумливый майдан. Все было тихо, спокойно; неверные урусы, да покарает их великий аллах, зачем-то поставили три белых шатра.

И вдруг, с гоготом и свистом, вылетают из этих шатров и несутся к ручью, все в белой пене, распаренные казаки. У каждого на груди крест – и ничего больше.

– Дениска! – орал Трехжонный. – Змия-то своего хоть прикрой: нечто мусульманки тебе не бабы?..

На майдане началась паника: спешно сворачивались палатки, закрывалась торговля, пинками и палками мужья гнали своих жен по домам, запрещая смотреть в сторону крепости. Боком-боком, тряся животиком, выпуклым от хорошей пищи, потрусил легкой рысцой к ручью сам полковник Пацевич, забрызгал на себя водичкой, как кот лапой.

Денщики-мусульмане ссорились.

– Ты отойди от меня, – хвастал один Тяпаеву, – я сегодня его сиятельство Исмаил-хана мыл…

– А мой сам мылся, – ревниво защищался Тяпаев. – Такой чистый, что мне и мыть у него нечего.

Потеха эта закончилась печально: в полдень, когда Хренов загнал в банные палатки последнюю партию эриванской милиции, в Баязет со стороны Зангезура ворвался всадник на забрызганной кровью лошади.

– Курды! – закричал он. – Курды баранту угнали… Братцы, трех солдат порубили…

Всадника сняли с лошади, окружили любопытные. Он потряс головой, перевел дух.

– Ну, – сказал, – я, братцы, всего насмотрелся… Сами-то в чалмах, с ятаганами, визжат. Один как секнет – с Терешки башка долой! Как секнет – и Пантелей, гляжу, сунулся! Еще секнул – и Степан покатился… Никому житья не оставляет!..