Баязет

На подносе лежали бережно сложенный отличный халат, седло, обшитое зелёным сафьяном, с высокой лукой, выкованной из красного золота. Золотую луку седла сплошь покрывали бадахшанские лиловатые лалы, мерцая, как груда углей, подернутых голубоватой дымкой. Под седлом притаилась ремённая плётка с тяжёлой серебряной рукояткой. Всю рукоятку по серебру покрывали крупные зёрна бирюзы, отчего рукоятка казалась лапой сказочного дракона.

Ещё не разгадав намёка, заключённого в этих вещах, Ибн Халдун подивился царственной щедрости дарителя, богатству его посылки.

Когда царедворцы ушли, историк рассмотрел дары. Халат из малинового самаркандского бархата, расшитый бухарскими златошвеями. Расшит золотыми кругами с золотыми же надписями внутри каждого круга. Надписи вышиты так причудливо, что красота в них возобладала над смыслом и понять их никто бы не смог: швеи попросту не знали грамоты.

Историк задумался, но, как ни думал, складывался тот же смысл: халат дарили гостю на прощанье. Седло — с намёком, что пора седлать коня. Плётку в дорогу, чтоб быстрее ехать.

Он понял: Тимур отпускал его. И не только отпускал, но и не звал попрощаться: отдарок вручён, все беседы остались позади, впереди открывалась дорога.

Немного времени спустя пришёл другой посланец. Этот был молод, брил бороду, но отрастил длинные усы. Был уверен в себе, доволен собой, что сквозило во всех его движениях. Звали его Хамид-улла. С ним снова пришёл переводчик Ар-Рашид.

Хамид осторожно осведомился, есть ли намерения у Ибн Халдуна, нет ли желаний, ибо приказано помочь во всех намерениях и желаниях учёного гостя.

Впервые Ибн Халдуна назвали гостем. Он ответил:

— Чем щедрее встречают гостя, тем скорее гостю надо уйти, ибо щедрость разорительна для хозяина. Гость тот хорош, который не обременяет хозяина.

— Это ваша воля! — ответил Хамид. — Хорошего гостя хозяин и встречает и провожает с любовью.

Ибн Халдун понял, что верно разгадал смысл даров, и вскоре они говорили уже о дороге. Желает ли историк идти в Каир караваном; сколько понадобится ему лошадей и верблюдов: и для него со слугами, и для всех его спутников, мамлюков, собеседников султана Фараджа, коих Повелитель милует и отпускает к их султану.

Хамид сказал:

— Каравану гостя следует уйти прежде, чем хозяин свернёт здесь свою юрту. Двинется дальше в поход.

Ибн Халдун понял, его хотят отправить отсюда раньше, чем поход уйдёт дальше, ибо некуда деть такого гостя: ни оставить в разорённом городе на произвол дамаскинов, ни взять с собой…

Присказка «двинется дальше в поход» словно разбудила Ибн Халдуна: куда двинется? Не на Магриб ли? Не по «Дорожнику» ли пойдёт замышленный поход?

Утаивая возраставшую тревогу, Ибн Халдун вторил Хамиду, подсчитывая, сколько понадобится лошадей под сёдлами для слуг, для двенадцати дворцовых стражей, оставшихся от султана и отданных Ибн Халдуну, для девяти знатных мамлюков… Сколько верблюдов под вьюки, сколько ослов…

Ибн Халдун знал, что лошадей придётся менять после дневного перехода, верблюдов меняли реже.

Хамид засмеялся:

— Верблюдов не будем менять; дойдут с нами до дальней заставы. А на последней заставе я сам перевьючу на тех, что с вами до конца пойдут. Сколько надо, столько берите!

Историк понял, что всё заранее решено, если уже назначен и человек, который возглавит его караван.

— Берите, — щедро предложил Хамид. — До мамлюкских застав. Охрана вам тоже до самых дальних застав. Никому не дадим вас в обиду! Я поеду сам.

Ибн Халдун вспомнил, хотя и не сказал:

«А ведь ещё есть вьюки и у Бостан бен Достана…»

Тут же возникла и замелькала новая мысль, хотя и неотвязный взгляд Хамида, и его деловые вопросы мешали думать.

Историк продолжал уныло подсчитывать то и другое, без чего не выйдешь в дальний путь, но эту новую мысль не забывал, она в нём крепла. Не о товарах, накупленных Бостан бен Достаном, укрытых где-то в закоулках Дамаска, думал он, а о самом купце.

Ещё вчера, улёгшись в постель, задрёмывая, Ибн Халдун пытался предугадать череду дней, предстоящих в Дамаске, но не предугадал дорогу, на которую поутру его поднял Тимур.

Щедрость Тимура встревожила бывалого царедворца: ни один из султанов Магриба, ни в Фесе, ни в Андалусии, ни в Кордове за годы придворной службы не одаривали его так богато, как за несколько кратких бесед его одарил Тимур.

«Чего-то он всё ещё ждёт от меня?.. Чего?» — гадал Ибн Халдун.

Хамид-улла наконец ушёл. Переводчик задержался.

— Не понадоблюсь ли я вам на базаре? Вы теперь будете запасы закупать…

«Он хочет знать, какими закупками я займусь перед дорогой», — и любезно отказался:

— Здешние купцы — арабы, обойдусь, не утруждая вас.

— Здесь наши воины распродают занятные вещи. В Каире они будут в диковину.

— Я не скупщик награбленного! — строго ответил Ибн Халдун, хотя и догадывался, что любое его слово может дойти до Тимура.

Когда Ар-Рашид заговаривал, чтобы оживить беседу, Ибн Халдун отмалчивался. Переводчик ушёл.

Ибн Халдун запер дверь толстым засовом, как запирались на ночь, и, схватив из угла свою палку, покопал в очаге. Поддетая палкой, высунулась из-под пепла рукопись.