Байкал. Книга 6

А намного позднее узнал, что я, оказывается пил кровь после этого несколько недель у всего города, от чего люди и особенно молодые девушки делались одержимыми кровью, что в склепе моём позднее всё же застали меня и, пронзив грудь осиновым колом, покончили с моими похождениями. И ведь десятки людей готовы были поклясться, что не только видели упыря Парелли, но и пострадали от него, показывали укусы, впадали в слабость или буйство, а одна даже понесла от негодника-кровососа… В общем, моя неосторожность стала причиной долгих волнений в небольшом городке, где я прожил двадцать лет…

Но я к тому времени забыл и думать и о прекрасной Италии, и о семье, что оплакивала меня вполне искренне. Я на моем самолёте уже добрался в мою долину. Была ночь, а здесь у нас в чаше между скал она темнее, чем где бы то ни было, зато отменно видны звёзды, чем я пользовался все эти годы. Наблюдая за ними, и знал положение каждой в каждый день года. А Аяя, я знаю, вела наблюдения, зарисовывая. Её рисунками я руководствовался, сверяя свои наблюдения и её. Её были точнее, записаны не только даты, но и время до долей минут, когда восходило каждое светило.

Я не знал, что Аяя думает, будто я не интересовался её изысканиями. Я следил за ними, и просматривал её записи и рисунки, всякий раз, когда она не могла видеть, я хотел знать всё, что ей интересно, что она изучает. Сам я был не в силах продолжать с ней вместе делать то, что мы делали сотнями лет, и так успешно, моё ослепление ревностью отодвинуло меня от неё, всякий раз, когда я смотрел на неё, я вспоминал, как они вернулись с Орсегом, как хороша она была, он унёс её больной, не похожей на саму себя, а вернул здоровой и цветущей. Мог я это перенести? Мог я забыть об этом?! Как она вернулась, улыбаясь… улыбаясь… даже не заметив времени, которое прошло. Не мог забыть, не мог не думать, не мог выбросить из себя отравленное семя этих мыслей, и оно поросло в то страшное и уродливое древо, что своими корнями и сучьями разрушило монолит нашей с ней жизни, нашей общей жизни, всего, что всегда объединяло нас, соединяло, сплачивало, что когда-то сделало нас с ней одним целым, что не могло разрушить ничто, ни разлуки, ни расстояния, ни даже Смерть. А я сумел…

Но я ли? Я ли это сделал? Или она? Не она ли? Ведь она осталась со мной, но продолжала ли она меня любить? Не вспоминала ли Орсега? Или, быть может, Эрика? Я не пропустил ни одного её рисунка, ни одной строчки её записей, а после её бегства я и вовсе выучил их все наизусть, потому что это было всё, что осталось мне от неё здесь, да ещё несколько платьев и украшений. Она оставалась со мной, потому что Орсег не позвал её быть с собой. Вот и всё, а любить меня она уже не могла… Поэтому, в конце концов, и сбежала. Но куда?

…Арий, ты противоречишь сам себе, как настоящий безумец…

…Станешь безумцем, когда почти десять веков живёшь не наполовину, а и не на десятую часть, а так, словно умер и смотришь из могилы…

И вот я в нашей долине. Я продолжал называть её «нашей», потому что для меня это был наш с Аяей дом, где я чувствовал хотя бы частицу, хотя бы что-то от неё, её отпечаток на всём, даже в воде озера, наверное, поэтому здесь было единственное место на земле, где я теперь чувствовал себя дома. Хотя мой дом и был пуст…

Сразу с устатку я отправился спать. Я давно не был здесь, дом пропах пылью, и было как-то странно тепло во всей долине, конечно, лето, но здесь, высоко в горах, всегда сохранялась прохлада. Я распахнул окна и лёг спать, теперь я спал только на печи или на лавках, потому что кровать я сломал тогда же, после бегства Аяи. Я проспал до полудня следующего дня.

Когда я вышел на двор, я вдруг почувствовал, что здесь что-то не так. То есть с самой долиной стало вдруг что-то не так. И… многое. Во-первых: площадка, на которой был наш сад, треснула поперёк и покосилась, краем упав на то, что было некогда тропинкой к озеру. Мы с Аяей почти не пользовались той тропинкой, потому что слететь было куда проще, но, как это ни странно, тропинка не зарастала, хотя по ней ходили только наши гости, которых не бывало здесь многие сотни лет. Но теперь тропинка была завалена обрушившейся частью площадки.

Я подошёл к краю, думая, слететь к озеру и окунуться в его воды, а после растопить баню и выпариться от души, но… оказалось, что озера больше нет. То есть чаша его была на месте, такая же правильно круглая, как отпечаток от шара, словно искусственно сделанная или оставленная каким-то телом правильной формы, но теперь совершенно пустая. Я подлетел туда, на берег, здесь было ещё теплее, и, более того, чаша озера была не только пуста, она был сухой. То есть, когда Орсег поднял отсюда всю воду, чтобы ударить в битве ею, как кулаком, озеро тут же начало наполняться снова, потому что на его дне сохранялись и били источники, а теперь, похоже, они иссякли.