Байкал – море священное

Монах ушел. Баярто долго сидел у очага, невеселые одолевали мысли, лицо побледнело, и глаза сделались печальными. А скоро люди перестали приходить в юрту. Баярто места себе не находил, пока не понял, что время его кончилось, пришло какое-то другое время. Но он не желал мириться с этим и пошел по улусам, говорил людям, чтоб не боялись встречаться с ним и оставались верны закону, по которому жили предки. Его схватили, привязали к сухому дереву… Жена стояла рядом и смотрела… Огонь медленно поднимался, и Баярто кричал, но кричал не от боли, она видела, от обиды, что люди изменили старой вере, а потом глаза его сделались и вовсе безумными, поняла, что это от великой душевной боли, которую муж носил в себе все последние годы, не умея понять людей, а еще того времени, что наступило. Но вот огонь разросся и заслонил от нее Баярто, она подумала, что уже не увидит его, как вдруг что-то случилось… огонь словно бы отодвинулся, и она разглядела привычное, со смятением в глазах, лицо мужа, услышала:

– Я еще вернусь, Сэпэлма. Вернусь…

Он сдержал слово, пришел, правда, слишком поздно, когда она стала старухою, он пришел в облике белого человека, и она (о боги!) не сразу узнала его и даже какое-то время сомневалась: он ли это?..

Старуха посмотрела на Бальжийпина, который по-прежнему стоял посреди юрты, сказала:

– У меня нету детей, и ты знаешь об этом, Баярто. Но ты остался в том возрасте… молодом, и ты станешь мне сыном. А теперь говори дальше, я слушаю. Я хочу знать, как ты шел по подземному царству Эрлик-хана и искал там тайну своего рождения, без чего нельзя вернуться на землю в облике человека. Я слушаю…

Бальжийпин понял, что старуха не в себе, и смутился, но потом подумал, что, может, он не прав и она как раз в себе, а то, что принимает его за другого, так не есть ли это желание снова обрести хоть какой-то смысл в жизни, который, судя по всему, старуха давно уже потеряла?.. И поколебавшись, он не стал переубеждать ее.

Бальжийпин долго медлил, не зная, о чем говорить, но вот собрался с мыслями и начал говорить обо всем, что знал про подземное царство Эрлик-хана, а перед глазами стояло другое… недавнее… Тогда было… Шел по степи, дыша дивным воздухом Забайкалья. Никто не увязался следом, и это хорошо, не хотел бы никого видеть и ни с кем говорить. Он шел по степи, и большое солнце стояло в зените, лучи падали на землю, какие-то неестественно яркие, длинные, у него возникло чувство, что он не только кожею ощущает эти лучи, а еще и многое знает про них: к примеру, отчего лучи длинные и яркие, конечно же оттого, что стремятся как-то скрасить жизнь людей на суровой земле. Бальжийпин с малых лет любил одушевлять все, что окружало, помнится, и отчая юрта долгое время казалась доброй и славной тетушкой, мог подолгу говорить с нею и, что самое удивительное, юрта отвечала и радовалась вместе с ним, и огорчалась… Вот и теперь Бальжийпин говорил с солнечными лучами и по тихому дрожанию света, по тому, как, упав на зеленовато-бледные узкие травинки, лучи взблескивают, перемигиваются и словно бы едва слышно щебечут, подумал, что они понимают и что-то хотят ответить… Он бродил по степи до самого вечера, и все-то вокруг было дивно, и тревога вроде бы отступила; во всяком случае, и дышалось легко, и мечталось о разном, что уже давненько не приходило в голову, может статься, с юных лет еще, когда так много думал про себя и надеялся… Скупа на краски Селенгинская степь, а все ж ввечеру и она загорается, и тысячи самых различных соцветий, оттолкнувшись от уходящего за дальние гольцы и уже сделавшегося розовато-круглым солнца, растекаются по долине, смешиваются с теми бледно-зеленоватыми красками, на которые нынче щедра земля, а смешавшись, делаются еще ярче, еще пронзительнее, и хочется плакать, глядя вокруг, и смеяться, и на сердце дивное, светлое, мудрое, вот, кажется, все узнал про жизнь, и увиделась она такою, что сроду не покинешь ее и будешь жить вечно… Бальжийпин уже и не шел по степи, а бежал; там, вдали, промелькнуло еще что-то, дивнее дивного, и он спешил, словно боялся не успеть ощутить и ту радость, которая впереди… Он не заметил, как очутился у дымных войлочных юрт, промеж которых лениво бродили темношерстные собаки, а в тени, на желтой унавоженной земле, лежали длиннорогие коровы. И в первую минуту растерялся, а может, смутился, увидев как из-под земли возникшие юрты, этих неторопливых собак, неподвижных коров.

Из ближней юрты вышел сухощавый, лет шестидесяти, в светлом халате человек. С минуту близоруко разглядывал Бальжийпина, а потом узнал его, и черты лица, смуглого и длинного, смягчились и уж не казались суровыми. Приблизился к Бальжийпину, сказал:

– Заходи в юрту, Бальжийпин. – Помедлив, добавил: – Мефошка там… Большой нынче человек сделался, железную дорогу строит. А я знал его совсем молодым, когда он был слабый и бедный (отец ничего не давал ему) и я жалел его, помогал маленько…

Бальжийпин запахнул на груди халат и зашел в юрту.