Байкал – море священное

Филимон смятенно смотрел по сторонам и кричал, была в его крике тоска, холодная, давящая, а еще жалость к себе. Думал, все неладное позади и начнет работать, чтоб при деньгах вернуться в деревню. А получается…

– Мне-то чё! – сказал Ознобишин. – Дело прошлое, и никому не дано знать про то.

Крик оборвался.

– Ну и ладно, – вздохнул Христя. – Ставь, рядчик, к делу…

– Завтра поставлю, а нынче идите в балаган, там все артельные.

В балагане человек десять, сидели у костра, дым тянулся в узкую, меж еловых веток, продушину.

– Мир вам, добрые люди! – нарочито весело сказал Киш.

Ему не ответили. Хмурясь, продолжали черпать хлебово из котла деревянными ложками.

У Христи засосало под ложечкой, у сотоварищей тоже, но подсесть к костерку неудобно. Было бы это в старательской артели, там не раздумывал бы, а тут… бог знает, что тут за люди? Но сказал тот, по центру, худой и жилистый:

– Айда к нам… Иль не голодны?

– С утра не жрамши! – воскликнул Киш.

Переглянулись артельные – и вроде бы не такие уж хмурые, ложки нашлись: ешь не хочу… Христю просить не надо, и Сафьяна тоже. А вот Филимон, кажется, еще не пришел в себя, в глазах у него удивление и досада, к еде разве что притронется, а уж поесть по-артельному не в состоянии, думал с обидою: «И впрямь тесен мир! Кто б мог знать, что встречу старосту на железке? О разном думал, а пуще о том, что невезучий он и здесь, видать, не будет ему жизни. Что же делать? Опять податься в бега? Благо теперь и проходное свидетельство при себе, расстарался подрядчик, дай бог ему здоровья!.. А при свидетельстве и жандармский пост не тронет, гуляй, выискивай место потороватее, как ходак из Расеи, беленький, с мордашкою лисьей, встретились с ним в железнодорожной конторе, спрашивал у писарька: „А сколь кладут на день?..“ А чего он знает? Служка… Однако ж сказал: „Рупь…“ Мужичок задумался: „Рупь, стало быть? А цена нынче пуду ржаной муки – рупь пятнадцать и овсу – рупь… Стоит ли сманывать мужиков на такое довольствие?“».

Только вспомнил о ходаке, а он тут как тут, стоит у входа в шалаш. Не поверил себе: ходак ли?.. Протер ладонью глаза, словно бы отгоняя наваждение. Все зря. И впрямь, ходак… Зашел в шалаш, поклонился в пояс:

– Здравы будьте, хозяевы!

А хозяевы лишь посмотрели на ходака:

– Тоже к нам, в артельные?..

– Да нет, поглядеть пришел. Как тут?..

Артельные вздохнули с облегчением: не больно-то наработаешь на просеке с малою силою.

Ходак шустер на язык, памятливый: сразу признал Христю, Сафьяна и его, Филимона. И хлебово ему пришлось по вкусу: отродясь не видал слаще… Сидел у костерка, сказывал про Гусиное озеро, там дацан на глубине видел, свесишься через лодочный край, глядишь в воду и зришь… Дивный дацан, весь в серебре и злате, и сделается оттого кружение, и еще видно, как служители бродят меж двориков, хочется позвать их и сказать им доброе, а не скажешь, нет… Уж погодя узнал: когда глядишь в воду, словно бы власть теряешь над словом. Но старатели удачливые пришли к берегу, сели в лодку… Пьяней вина, кричат разное, тревожат покой озера, а скоро напротив того места оказались, где дацан. И вдруг словно бы раздвинулось озеро, и ямина меж волн появилась, и полетели туда старатели вместе с лодкою. Теперь никто не скажет, были, нет ли такие люди на земле.

– Дивный край Сибирский, – помедлив, продолжал ходак. – Рисковатый. Без душевной лихости в ем не прожить.

Христя глянул на него с интересом: ишь ты, всего ничего на здешней земле, а понял… Про то, о чем сказывал ходак, слыхал и он. В прошлом веке Гусиное озеро рассекал перешеек, шла по нему дорога, звали ее «чайною», стоял там еще дацан, подле него жили люди и не знали, что уж зависла беда над их головами. И вдруг… Посреди ночи случилось землетрясение, обрушился перешеек в воду, а вместе с ним и дацан. Сказывают, потому и оказался под водою дацан, что служители забыли заветы Великого, не по совести жили – по корысти, прогневили бога. Так ли, нет ли, только посреди ночи, когда плывешь по озеру в лодке, вдруг услышишь заунывное пение и струнный звук морин-хура. То древний старец, сказывают, и на илистом дне не обретший покоя, силится поведать людям печальную историю.

– А еще, браты, – отложив в сторону ложку, сказал ходак, – был я в верховьях речки, Темником прозывается. Почему Темником? Да потому, что в свое время там похоронили монгольского воина, он тысячью командовал. Большой воин. В честь него и речка так прозывается.