Байрон

Родимый край! Оплачет ли мой стих
Твоих лэндлордов, пасынков твоих,
Благословлявших грозный гул войны,
Клянущих бремя мирной тишины?
Зачем они рождаются на свет?
Чтоб выбирать в палату иль совет?
Охотиться? Иль ждать под'ема цен
На хлеб?.. Но хлеб, как все, что — прах и тлен,
Цари, вожди, иная ль мощь и власть,
В своей цене не может не упасть.
…
Где прежний труд, посев из года в год?
Десятки миль возделанных болот?
Где спрос на землю? Прежний дружный пир?
Доход сугубый? Что за чортов мир!
Теперь бесцельно премии сулить;
Бесцельно билль в палате проводить
К народной пользе — (лучше, мнится мне
Народ совсем оставить в стороне) —
Она не там, где слышен скорбный крик.
Как бы достаток к бедным не проник.
Повысьте курс! Утройте же доход!
Иль министерство тотчас же падет, —
Патриотизм, столь чутко-подвижной.
Сейчас убавит в весе хлебец свой!

Заканчивая свое обращение к лордам, Байрон пишет:

Их счастье, свет, их вера, цель забот,
Их жизнь и смерть — доход, доход, доход!

Понимание отрицательных сторон политической действительности не делало, однако, Байрона определенным сторонником какой-либо политической программы. Скорее мы можем наблюдать на общем скептическом фоне его отношения к политике первой четверти XIX века смешанные стремления протеста, причем его протест против жесткого поступательного движения капиталистического века зачастую принимает у Байрона бессознательную реакционную, форму, когда он выражает сожаление о ликвидации прежних мнимо благополучных общественных форм. Байрона интересовало проявление крупного характера в человеке в процессе борьбы больше, чем конечная цель революционно-политического движения. Но эти недочеты нисколько не умаляют степени политического развития Байрона. В иные моменты он прекрасно ' разбирался в явлениях общественной жизни, и если он не мог предугадать огромного значения машины, раскрепощающей человеческий труд в бесклассовом коммунистическом обществе, то зато он один из первых сурово осудил карбонарское движение за отсутствие живой и органической связи с интересами всей трудящейся Италии. 24 января 1821 года Байрон пишет в своем дневнике: «Недостаточно заинтересована народная масса, а только высший и средний класс. А я хотел бы вовлечь в движение крестьянство — эту чудесную первобытную силу двуногих леопардов. Но велики противоречия. В то время как жители Романьи не мыслят восстания без крестьян, болонцы не хотят иметь с ними дела».

Образцом политической чуткости кажутся нам те строфы Байрона, которые касаются положения дел в Греции. Постепенное падение политического значения Оттоманской империи (Турции) поставило непосредственно после Венского конгресса перед глазами европейских монархов заманчивую перспективу добить Турцию и переделить Балканы. Эта хищническая дипломатия, главным образом, была дипломатией царизма. Александр I изыскивал способ, каким можно было бы добыть новые барыши для дворянской и купеческой торговли хлебом. Пожива на берегах Черного моря, свободное пользование проливами для русских судов без конкуренции европейских предпринимателей — все это было настолько заманчиво для Александра I, что он не боялся циничного противоречия своей политики, когда, с одной стороны, высказывался за подавление национального движения итальянцев против Австрии, с другой, — склонен был использовать и провокационно подогреть слабое греческое национальное движение против турецкого владычества. Французское правительство рассматривало греческое движение как бунт против законного государя. Но как бы то ни было, в тот момент, когда европейским правительствам почудился запах мертвечины на Балканах, они облекли дипломатическую кон'юнктуру своих кабинетов наименованием «восточный вопрос».

И вот Байрон посвящает Александру I замечательные строки: