Бактриана

Ниша была выложена такими же камнями из гранита, как и вся комната, только меньшего размера. Они были изрезаны и исцарапаны надписями, знаками и рисунками. Арабские буквы, куфические надписи[2], иероглифы[3] гератских[4]евреев покрывали всю ее поверхность. Одни из них были почти незаметны, другие довольно ясны. И среди них он заметил совсем свежую и странную надпись на английском языке.

Видимо, она возбудила его любопытство: он встал и направился к светильнику. Это была глиняная чаша, наполненная маслом. В ней плавал горящий, похожий на глисту фитиль.

Высоко приподняв светильник в руке, человек нагнулся над углублением ниши и прочел уже вполне освещенную надпись:

Север. Справа — 6, снизу — 3.

Человек опустил светильник и сел. Потом вытащил положенный под подушку портсигар, зажег папиросу и начал курить. Шли минуты. Тишину прорезало ржание коня и перекликание часовых. Дрова догорали, ночь бледнела в окне, холод переходил в утреннюю сырость. Рядом с человеком росла пирамида окурков.

Потом он встал и пошел по каменному полу залы большими шагами. Он шел на северную стену так, как будто вместо нее было пустое пространство. Подойдя к ней, он задержался, пытливым взглядом осматривая камни. Шестой камень справа от угла был третьим снизу. Тогда, ухватившись за четырехугольник гранита, человек с яростью начал его тянуть к себе. Его движения были настолько порывисты, что он почти упал с вытянутым камнем. Жадными руками он залез в зияющую дыру. Первое мгновение ему казалось, что там ничего нет. Но тут же концы его пальцев ощутили мягкость бумаги. Вытянутый и сплющенный сверток исписанных листов предстал перед его глазами. Он понес их к огню, держа обеими руками, как путник в пустыне держит в горсти зачерпнутый из источника остаток воды.

И вот что он прочел, склонившись над листками, озаряемый неровным и слабым светом масляной плошки.

Глава III БЕЛАЯ КОКАРДА

Тегеран, 10 января 20 г.

Я не видел отца 17 лет (8 — ушло на колледж, 5 — на Кембридж, 4 — на Персию и Индию)[5]. Сегодня я сидел и разбирал найденные вместе с Броуном новые рубаи Омер Хайямы[6], когда меня позвали в посольство. Я думал, что я нужен первому секретарю Стоку, но меня провели прямо к послу. Сэр Перси Лоренс сидел в своем кресле очень прямо, глядя на меня своими мутными глазами. Рассматривая его, я окончательно убедился, что у него баки крашеные. Правая была чуть светлее левой и в нижней своей части даже совсем седая.

— Сэр Артур, — сказал он, — я получил письмо от вашего батюшки лорда Пальмура. В нем… — и, вставив монокль, он начал рыться в своем столе, рылся очень долго и ничего не нашел. Потом стал обшаривать свои карманы и обнаружил письмо вместе с какой-то другой бумажкой:

— …он просит меня срочно откомандировать вас в Англию. Он чувствует себя плохо и, кроме этого, имеет вам что- то передать лично. Так как вы находитесь здесь в научной командировке и от меня не зависите, то все, что я могу сделать, — это оказать вам посильное содействие в отъезде.

После этого он спросил меня, был ли я с отцом в Египте и в России, когда тот был в этих странах послом. Я ему ответил, что в это время учился, а потом уехал сюда и очень давно не видел своего отца. Он погладил баки, посмотрел в окно, вздохнул — я понял, что ему скучно — встал и ушел.

12 января.

Сегодня я уезжаю через Багдад и Индию в Англию. Все рукописи, фотографии с надписей и даже подлинные плитки я оставляю здесь у Броуна, рассчитывая вернуться через несколько месяцев.

Нью-Кэстль, 5 февраля.

Когда я въезжал на машине в ворога нашего парка, мне казалось, что только вчера я здесь бегал, задрав штаны и охотясь за Джерри — сыном соседа-лорда Ридинга[7]. Теперь он в верхней палате произносит речи по пять часов подряд, усыпляя самого лорда-президента[8].

Особенно мила моя старая комната: в ней та же пузатая мебель, охотничьи гравюры и первые томики Диккенса. Отец сидел в кресле у камина, укутанный пледом. У него задрожали губы, когда я его обнял. Потом он откинулся на спинку и начал меня рассматривать. В его лице нет неприятных старческих черт: крупный орлиный нос и очень мохнатые брови делают его похожим на птицу. Он высморкался, покашлял и очень подробно начал расспрашивать о моих знаниях персидского языка и наречий центральной Азии: урду-пушту[9] и узбекского. Он интересовался также племенным составом этих районов и целым радом других вопросов.

Я подумал об этом несколько необычайном способе разговаривать с сыном после 17 лет разлуки. Мои мысли были прерваны приглашением к обеду, во время которого отец ничего не говорил.

Потом он вызвал меня в кабинет и сказал следующее: