Баку - 1501

Среди музыкантов поднялся высокий худой человек с трехструнным сазом в руке, весь облик его излучал сияние. На ашыге была надета чуха со свободными рукавами, рубашка с вышитым воротом, коричневые домотканые шаровары. Тонкие черные брови ашыга будто образовали дуги над широко расставленными карими глазами. В этих глазах, завораживая и вызывая изумление, таинственным светом мерцали золотисто-желтые точечки. Прижав правую руку к левой стороне груди, ашыг поклонился на три стороны.

Властным шахским оком оглядывал Исмаил фигуру Мискина Абдала, его светоносные глаза, получившие, казалось, свои искорки в подарок от желтого солнечного луча. Невольно понизив голос, он сказал сидящему рядом мелик-уш-шуаре:

- Если это - Мискин Абдал66, то каковы же в тех местах величественные люди?

Губы мелик-уш-шуара легонько раздвинулись. Чтобы не вызвать подозрений, не смутить гостя - ашыга, впервые в жизни выступающего на шахском собрании, он ответил быстрым шепотом:

- Те, наверное, будут похожи на моего государя.

- И этот ничуть не хуже.

Разговор их не был замечен, лица обоих собеседников будто окутывала невидимая вуаль.

Мискин Абдал, еще раз почтительно поклонившись государю, встал на подобающем расстоянии. Лишь одно слово слетело с его уст:

- Позвольте...

- Позволено! - ответил самый старший из собравшихся кази.

Прижав к груди трехструнный саз, ашыг ударил мизрабом по струнам и мелкими плавными шажками пошел по кругу собрания:

Лишь на тебя надежда моя,

Ласковый друг, приди мне на помощь.

Вздохну - и эхо в горах застонет,

Заплачу - чужой рассмеется, родня отвернется моя.

Верхом на Дюльдюле67, с мечом в руках

Вместилище всех наших мыслей и чаяний68.

Но я - в опале, но я - в отчаянии,

Приди, мой глава, видишь, я в слезах!

И от тебя, приходящий на помощь

Великий аллах, моих слез не прячу.

Абдал - мое имя. И вот я плачу,

До самых небес дошли мои стоны!

Послышались возгласы собравшихся: "Саг ол! Молодец!" И голос ашыга, и искусство исполнения, и поэтичность пропетых на родном языке гошма, и строки, намекающие на великого предка государя, и мастерство игры на сазе, и танец, и учтивость, идущая от старых традиций деде-озанов, понравились всем сидящим в зале, пришлись им по душе. Это были люди, умеющие ценить искусство, и поэтому они с большой теплотой, с истинным наслаждением слушали ашыга Мискина Абдала, так же, как неоднократно слушали они любимого ими Гурбани. А Мискин Абдал, как подлинный ашыг, влюбленный в красоту поэзии, весь отдался вдохновению. Со сменой мелодии менялись и стихи, он переходил от гошма к теджнису, от теджниса к герайлы, от герайлы к дивани. Наконец, он, соблюдая этикет, прочел по одной-две строфы каждого вида и смолк. Снова, приложив правую руку к груди, почтительно поклонился, благодаря всех за внимание. Затем ашыг вернулся на свое место.

Целиком погрузившийся в мир поэзии поэт-государь Хатаи жестом подозвал к себе главного писаря, что-то сказал ему. Тотчас же главный писарь прошел в соседнюю комнату и вернулся с каллиграфом, несущим небольшой табурет. Шах громко сказал:

- Пиши! Даруем ему - Мискину Абдалу свое покровительство и дарственную на село Сарыягуб, с правом наследования

Главный писарь написал черновик указа, а каллиграф здесь же переписал его на самаркандской бумаге. На табурете были расставлены крошечные пиалы с голубой, красной, черной, лиловой красками, в отдельных маленьких сосудах находились жидкие золото и серебро. Привычными движениями каллиграф опускал камышовое перо в пиалы, водил им по бумаге. Не прошло и четверти часа, как указ был готов, и главный писарь, пятясь, поднес его государю. Одним росчерком камышового пера Исмаил поставил свой вензель под указом. По знаку мелик-уш-шуара Мискин Абдал подошел к государю, опустился на колени. Но когда он наклонился, чтобы поцеловать землю (видно, его заранее обучили придворным манерам), поэт-падишах остановил его:

- Нет-нет, устад, не целуй землю! В сравнении с тем удовольствием, которое ты нам сегодня доставил, указ ничего нe стоит. Возьми! Ты еще раз доказал всем нам, что язык нашей матери-родины - язык музыкальный, обладающий высокой поэтичностью, что на нем можно воспевать самые прекрасные чувства, высказывать самые глубокие мысли. Язык наш великолепно ложится на музыку! Слава тебе и великому создателю, вдохновившему тебя на это.

Радостно, с большим волнением слушал Мискин Абдал слова поэта-государя. Почтительно взяв указ, он поцеловал его, приложил к глазам и ко лбу и встал:

- Да будет долгой твоя жизнь, да стану я твоей жертвой! - сказал он. За то, что ты делаешь для возвеличения родного языка, за твои благородные убеждения и помыслы вечно будут молиться за тебя наши родные края.

Пятясь, Мискин Абдал вернулся на свое место. А шах задумчиво проговорил:

- Наш великий поэт задолго до нас утверждал в своих стихах:

Джамшида бокал протянула мне алая чаша тюльпана,

Когда я в цветник заглянул как-то раз утром рано.

И каждый цветок творца славил, и пел весь цветник:

Лови, о лови, ведь другого такого не будет, лови этот миг!