Бакунин

Горячие споры вокруг философии Гегеля стали главным содержанием полемики в московских литературных салонах. «Люди, любившие друг друга, — писал Герцен, — расходились на целые недели, не согласившись в определении „перехватывающего духа“, принимали за обиды мнения об „абсолютной личности“ и „о ее по себе бытии“. Все ничтожнейшие брошюры, выходившие в Берлине и других губернских и уездных городах, немецкой философии, где только упоминалось о Гегеле, выписывались, зачитывались до дыр, до пятен, до падения листов в несколько дней».[37]

В кружке, над которым, по словам И. И. Панаева, «парила тень Станкевича», после отъезда его за границу Гегель стал главным и единственным предметом изучения. «Один, — писал Панаев, — разбирал не без труда Гегелеву логику, другой читал не без усилия его эстетику, третий изучал его феноменологию духа — все сходились почти ежедневно и сообщали друг другу свои открытия, толковали, спорили до усталости и расходились далеко за полночь».[38]

С Гегелем Бакунин начал знакомиться в первые месяцы 1837 года. Первые месяцы он только читал, летом стал конспектировать. «Феноменология духа», с которой он начал свою работу, показалась ему слишком сложной, отложив ее, он принялся за «Логику», затем «Философию религии», а потом снова вернулся к «Феноменологии». Шесть раз составлял он конспект первой главы, пока, наконец, смог усвоить сложные построения Гегеля.

Еще в мае 1837 года Бакунин писал сестрам: «Гегель дает мне совершенно новую жизнь. Я целиком поглощен им» (т. I, стр. 428).

В августе, обретя себя полностью «в абсолютном бытии», он перешел к толкованию новых философских истин, и, как всегда, первыми жертвами его пропаганды стали собственные сестры и сестры Беер. «…Я нашел полную истину своего существования, — писал он Наталии и Александре, — и туда я хочу перенести все, что дорого мне в этом мире. О, приходите туда, добрые, восхитительные друзья: только там дышится свободно, только там чувствуешь себя действительно свободным и преображенным. Сестрицы мои в отчаянии, что они так глупы, что, как ни бьются, никак не войдут в абсолютную жизнь» (т. I, стр. 57–58).

Но вскоре Мишель перешел к более широкой аудитории. По свидетельству И. И. Панаева, он «с каким-то ожесточением бросался на каждое новое лицо и сейчас же посвящал его в философские тайны. В этом было много комического, потому что он не разбирал, приготовлено или нет это лицо к восприятию проповедуемых им отвлеченностей».

Как-то раз Бакунин пришел к Панаеву и принялся толковать ему «о примирении» на совершенно непонятном слушателю философском языке. «Утро было жаркое, — вспоминает Панаев, — пот лился с меня градом, я усиливался понять хоть что-нибудь, но, к моему отчаянию, не понимал ничего, стыдясь, впрочем, признаться в этом».[39]

Если Бакунин был главным теоретиком гегельянства в кружке Станкевича, то Белинский был первым его учеником в догматическом толковании отдельных положений немецкого философа, превзошедшим, как увидим дальше, своего учителя. В учении Гегеля, а главным образом в его знаменитом положении «все действительное разумно, все разумное действительно», Бакунин, а вслед за ним и Белинский нашли, казалось им, ответ на все волную щие их вопросы.

Это глубоко противоречивое высказывание Гегеля вызывало различные его толкования.

А. И. Герцен вернее других понимал эту формулу, полагая, что она выражает лишь закон причинности и вполне вмещается в рамки исторического детерминизма. Но среди современников Герцена многие склонны были рассматривать гегелевскую формулу буквально и крайне односторонне, обожествляя и превознося существующую действительность.

«Понять и полюбить действительность — вот все назначение человека», — толковал Бакунин сестрам.

Все, что разумно, то «благо и прекрасно», а разумна существующая действительность.

Свои восторги по поводу этой действительности Бакунин и изложил в статье — предисловии к «Гимназическим речам» Гегеля, переведенным и опубликованным им в журнале «Московский наблюдатель», редактируемом Белинским.

«…Счастье не в призраке, не в отвлеченном сне, а в живой действительности, — пишет Бакунин. — Восставать против действительности и убивать в себе всякий живой источник жизни — одно и то же. Примирение с действительностью во всех отношениях и во всех сферах жизни есть великая задача нашего времени… Будем надеяться, что наше новое поколение также выйдет из призрачности, что оно оставит пустую и бессмысленную болтовню, что истинное знание и анархия умов и произвольность в мнениях совершенно противоположны.

…Будем надеяться, что новое поколение сроднится, наконец, с нашей прекрасной русской действительностью и что, оставив все пустые претензии на гениальность, оно ощутит, наконец, в себе законную потребность быть действительно русскими людьми» (т. II, стр. 177–178). Так писал в 1838 году будущий революционер, один из отважных борцов против «гнусной российской действительности».