Бал-маскарад

Ты ждала чуть ли не полчаса. Директриса и Мими подсели к тебе, заговорили о потрясающем письме Жужи, а ты слушала в пол-уха, ибо чувствовала, что если так, то все было ни к чему. Ты сделала первый шаг, но если он отвечает таким тоном…

Директриса сказала, что ничто не производило на нее такого впечатления, как письмо этой бедной молодой женщины, а Мими, посмеиваясь, давала советы: надо, мол, подыскать жену этому Борошу. Ты пришла тут в необычайную ярость и впервые в жизни накричала на Мими: пусть оставят тебя в покое и с фотографом и с письмом Жужи, подумали бы лучше о том, как важно с педагогической точки зрения, что сбор состоялся по собственной инициативе девочки, что Кристина сама вызвалась сделать доклад. Потом ты попрощалась, схватила пальто, платок и бросилась к выходу. Ты была рада, что улица встретила тебя снегом, крупным жестким снегом, и что дул ветер; мороз оказался кстати.

В начале улицы Далнок стоит памятник Петефи – волнистые кудри поэта были белы, словно юная голова внезапно поседела от снега. Когда ты вышла из школьного подъезда, от пьедестала отделилась какая-то фигура и шагнула к тебе.

Это был Эндре Борош. Не говоря ни слова, он зашагал с тобою рядом.

Вы шли молча и, словно повинуясь какому-то внутреннему ритму, ступали в ногу, шаг в шаг. Было пять часов. «Как он оказался сейчас здесь? Ведь школа далеко от его ателье!» – недоумевала ты.

Лишь где-то у Анонимуса[25] он сказал:

– Давно пора было позвонить, Ева.

– Я хотела рассказать вам кое-что о Кристи, – начала ты.

Ты куталась в платок, чтобы не было видно твоего лица.

– В ателье я сказал, что у меня семейное дело, и ринулся сюда. Я не был уверен, что застану вас в школе. Приехал на такси.

– Семейное дело, не так ли? – спросила ты в тишине. – Мы будем говорить, о девочке.

– Сегодня нет, – сказал Эндре Борош. – Сегодня особенный день – мы будем говорить о себе.

Ты остановилась. Над головой раскачивалась лампа, сквозь голые ветви платанов мягко падал снег. Лицо фотографа было серьезным, почти печальным, и в то же время оно как бы светилось изнутри, словно надежда и безнадежность сменялись на нем, как свет и тень.

– Но только говорить, – ответила ты и сама удивилась, потому что вокруг не было ни души, а ты все же говорила шепотом. – Неделями, долгими неделями только говорить.

– Как хотите.

– Вы не будете просить меня ни о чем. Ни о чем! Обещаете?

– До каких пор?

– Пока я не скажу. Обещаете?

Ответ был получен не сразу, но все же был получен: фотограф кивнул.

Это была удивительная, ни с чем не сравнимая прогулка: кусты покрылись льдом, и, когда порыв ветра колыхал их, скованные ледяным панцирем ветви, сталкиваясь, звенели. Небо словно провисло над парком, оно спустилось совсем низко, висело прямо над головой и было таким близким, что казалось, до него можно дотронуться рукой. Вы говорили о своем детстве, о книгах… Был уже девятый час, когда вы добрались до твоей квартиры.

– Завтра я задержусь в ателье на два часа, – сказал Эндре Борош, – нужно отработать за сегодняшнее. Мы можем встретиться только после девяти. Вы свободны? Случайно не ужинаете опять с кем-нибудь?

– Я тогда одна ужинала, – сказала ты и смело взглянула ему в глаза. – Никто не ждал меня. И никогда никто не ждал. К сожалению, я соврала в тот день. Как-нибудь объясню почему. Простите меня.

Эндре Борош все смотрел на снег, смотрел так, словно никогда раньше не видел его, потом сказал:

– Хорошо.

Вы расстались, не пожав друг другу руки. Ты не обернулась на лестнице, хотя каждой клеточкой ощущала, что Эндре Борош все стоит на ветру, под заснеженным навесом, стоит и смотрит тебе вслед до тех пор, пока ты не скрылась из глаз. Ты знала: теперь действительно началось что-то и догадывалась, чем все кончится…

– С тех пор тетя Ева снова стала часто бродить вечерами с папой Кристи, – сказала Маска.

«Вы, конечно, не только бродили по улицам, – думала Цыганочка. – Папа мне всегда рассказывал, когда и где он бывал, одного только не говорил – с кем. Знаю, что вы бывали на концертах, в театрах, в музее, ходили на фотовыставки и лекции по педагогике, хотели познакомиться с профессией друг друга. Должно быть, странное это было время, потому что папа ведь не умеет ухаживать. Он, наверно, ни разу не сказал тебе, какая ты красивая, а когда вы бывали в кино, не пожимал твоей руки».