Бал на похоронах

— И все они были правы, — отрезал Далла Порта. — Они были этапами на этом пути к истине, через прогресс и все его превратности. Человек непрестанно расширяет свои познания, и настанет день, когда мы будем знать все обо всем.

— Я верю в науку так же, как вы, — сказал Андре Швейцер, — но она ставит гораздо больше вопросов, чем может дать ответов. И никогда наука не исчерпает Вселенной, которая гораздо больше, чем она, и тайна которой находится вне ее.

— Вне ее? — переспросил Далла Порта.

— Да, вне ее.

— Нет никакого «вне». Есть человеческое знание. Наука пока не знает всего, но она может знать все.

— Есть нечто иное, кроме нашей жизни, кроме нашего мира. Есть Разум над человеческой мыслью. Мы ничего не знаем о Нем, мы не можем говорить о Нем, но мы чувствуем, что есть Что-то над нами…

— Если о чем-то нельзя говорить, то лучше об этом помолчать, — сказал Далла Порта.

— Есть иная реальность. Ромен уже вошел туда, и мы все войдем.

— Нет иной реальности, и мы никуда не войдем.

— Ладно вам, — примиряюще сказал я, — нам остается лишь немного подождать.

И мы расхохотались, все четверо, в этой машине, увозившей нас от кладбища с могилой Ромена, усыпанной розами.

…Мы ехали. И всю дорогу Ромен незримо присутствовал рядом с нами. Он сидел то рядом со мной, то сзади, между Казоттом и Далла Порта. Я поворачивался, чтобы ему ответить. Я его видел, слышал. Его голос. Его смех. Ощущал его властное присутствие, его силу убеждения. Все, что так много значило для нас. Может быть, это его душа была рядом с нами?..

Я воскрешал в памяти мимолетные мгновения и обреченные на исчезновение, но такие прекрасные места, которые мы с ним особенно любили. Это было как молитва, обращенная к нему в его отсутствие, теперь вечное…

Конечно, мы с ним не исчерпали мир! Может быть… может быть… лучше было бы и не начинать его исследовать? Другие делали историю, развивали бурную деятельность, сражались в Бангладеш или в Афганистане, получали Нобелевские и Пулитцеровские премии, писали гениальные книги, снимали фильмы, поднимали за собой целые толпы, становились министрами чего-нибудь, будучи избранными где-то… А мы довольствовались тем, что просто были счастливы…

Ромен сумел передать мне свой жадный вкус к жизни — это редкость в наше время, измученное разного рода катастрофами. Меланхолия, тоска, да и посредственность, тоже заразны, как болотная лихорадка. И было что-то очень заразительное в той радости жизни, которую исповедовал Ромен вопреки моде своего века. Его тупому бычьему упрямству Ромен умел противопоставить радость жизни и защищал эту радость, как осажденную крепость… он научил меня быть счастливым…

Мне выпал счастливый шанс жить. С ним. Или без него. Прогуляться по Понте-Веккио и у подножья Сан-Миниато… Любоваться озером Палас с балкона огромной комнаты отеля в Удайпуре… Ходить по песку, скользить по снегу… Слушать кантаты и народные песни. Увидеть, как Артур Рубинштейн подражает Чарли Чаплину. Просто сидеть рядом с Роменом и вместе молчать… Жизнь стоит того, чтобы потом умереть. Она — вечное сокровище…

… — О чем ты думаешь? — спросил меня Андре.

О чем я мог думать в такой день? Конечно, о Ромене. О мире, который он любил. О долгой истории своей жизни, центром которой он был, о своей вечной разбитой и вечно возрождавшейся мечте… Об Ахмеде (он навсегда занял свое место в жизни Андре, который сейчас вел машину, время от времени поглядывая на меня сбоку) и его животе, набитом камнями… Об Айше, которую я никогда не знал… О больших кораблях, за неделю пересекавших Атлантику от Гавра до Нью-Йорка… О Сталинграде, Алжире, Берлине в мае сорок пятого… О Маранцано, убитом еврейскими гангстерами в день, который не был субботой… О святом Симеоне-Столпнике, который наставлял императора и папу с высоты своей колонны… О двух Еленах, забытых всеми и вами, читатель, в том числе: жене префекта полиции Марселя, которая так хотела удержать возле себя Ромена, и Элен Тенье, на которой женился один из клана Швейцеров в Алжире… О генерале Де Голле и маршале Жукове, с которыми связал свою жизнь юный удачливый авиатор…

Бесчисленные нити связывают нас со всем на свете. В пространстве и во времени. Я воевал в «Нормандии-Неман», проникал в среду докеров с сицилийской мафией, пересекал Атлантику в платьях от Шанель на пакеботе «Иль-де-Франс»… Все, что произошло с Роменом, Марго, Мариной, со всеми другими — произошло со мной… Мир и я были едины. В малом пространстве этой машины, в которой я ехал вместе со Швейцером, Казоттом и Далла Порта, мне показалось вдруг, что я разрастаюсь до размеров всего мира, который принадлежит мне так же, как я принадлежу ему. Я был всеми, я был даже последним нищим, спящим в метро… Я был целым миром, потому что я мог думать о нем…

— А теперь куда? — спросил Швейцер.

— Все время прямо, — ответил Казотт.