Бал на похоронах

Они снова замолчали, и это молчание разделило их, как стеной, чем-то похожим даже на враждебность, чего они никак не могли преодолеть. Вдруг Ромен воскликнул:

— Остановите!

Она резко затормозила. Он выскочил из машины и затерялся в пелене дождя:

— Подождите меня!

Через несколько мгновений он появился с полными руками роз. Он успел заметить одного из ночных торговцев, которые продают цветы в ресторанах: тот толкал перед собой детскую коляску, заполненную красными и белыми розами. Это был афганец или индус, возможно бывший солдат старой армии той Индийской империи, которой лорд Маунтбетен, вместе с верной леди Маунтбетен (поклонницей Ганди и другом Неру) недавно вернул независимость. Индус увидел, как из пелены дождя выскочил человек и крикнул:

— How much?[6]

— How many?[7] — уточнил индус с таким густым акцентом, что хоть режь его ножом.

— All of them![8] — крикнул Ромен.

Он бросал розы охапками в голубой шевроле, и вместе с льющимся от них ароматом в открытую дверцу лился дождь. Мэг не могла произнести ни слова, а потом они оба рассмеялись.

Они еще продолжали смеяться, когда Мэг, притормозив, указала пальцем на высокий дом.

— Я живу здесь, — сказала она.

— Тогда высадите меня здесь. Мой отель недалеко отсюда, и дождь уже небольшой. Я дойду пешком.

— Как хотите, — сказала она.

Автомобиль остановился. Дождя почти не было.

— Помогите мне хотя бы отнести это домой: здесь целый сад.

Взяв в охапку цветы, они вошли в дом, роняя их по дороге. Розы были везде. Ромен набил ими свою куртку и прижимал ее к себе. Мэг тоже несла охапку, и ее лицо утопало в розах. Она шла вся в розах…

Мэг с трудом нашла ключом скважину. Они вошли в большую комнату, где две кушетки, затянутые полосатой тканью, стояли возле низкого стола, заваленного книгами и журналами. Цветы были брошены на стол, на диваны, на пол, и они оба стояли над ними неподвижно и ошеломленно.

— Спасибо за цветы, — сказала наконец Мэг с улыбкой.

Он наклонился, поднял три розы и протянул их молодой женщине. Она взяла их, понюхала, и молча посмотрела на Ромена…

Он обнял ее и поцеловал в губы. Она тут же сдалась и обеими руками, в которых еще были цветы, обняла шею молодого человека…

…Марго ван Гулип уронила свою розу в гроб Ромена. Мы — Бешир и я — вовремя подскочили, чтобы поддержать ее: она шаталась с закрытыми глазами на краю могилы и теряла равновесие. Она повисла у нас на руках. Открыв глаза и держа меня за руку, Марго повторяла:

— Мой маленький Жан, мой маленький Жан…

Андре Швейцер, подошедший, чтобы бросить свой цветок на гроб, оказался возле нее. Он наклонился над ней, пощупал пульс и положил руку на лоб.

— Ничего страшного, — сказал он, выпрямляясь и обращаясь ко мне. — Это просто эмоции.

…Как это буднично прозвучало: «просто эмоции»… А сколько у нас в жизни их было — этих «просто эмоций». Они возникали отовсюду; одни шли за другими, одни стирали другие; они затопляли нас и сплавлялись намертво с нашей жизнью. Они рождались, прежде всего, из красоты и любви, но их порождали также история, наука, политика, спорт. Нет формулы, которой можно было бы описать жизнь, которая всегда не есть то, что она есть… За Андре Швейцером я увидел Далла Порта и Адриена Казотта. Они всегда были людьми солидными, не склонными к сентиментальности, но сейчас они были расстроены, как какие-нибудь мидинетки. Вообще же их эмоциональность имела иную природу, нежели надрывающее душу горе Марго ван Гулип. Хотя жизнь жестко прошлась и по ним…

Нет ничего более фальшивого, чем затертый образ педанта-ученого, бесстрастно занимающегося своими исследованиями. Я часто наблюдал Адриена Казотта чуть ли не впадающим в транс над какой-нибудь шумерской надписью… и переживания эти были, пожалуй, острее, чем у юной девушки, целиком захваченной своей любовью…

С Далла Порта дело обстояло еще поразительнее. Он постоянно находился на связи со всей таинственной Вселенной, с каждым элементом бесконечно малого и бесконечно великого. Когда он говорил о нейтронах, лептонах, босонах, гравитонах, глюонах — всей этой бурлящей массе, которая скрывается за привычными формами предметов, заложниками которых мы являемся, — в него вселялось что-то сродни одержимости. Особенно его вдохновляли «кварки». Часто, когда я слышал, как он рассуждает об этих крошечных непонятных частицах, мне приходило в голову, что он… любит их настоящей любовью…