Баламут

Как сейчас, помню: неделя прошла после занятий, ну, может, полторы, только не больше. Помню: едва кончились уроки, и я первым выскочил из класса, бросился по лестнице вниз сломя голову. Но в раздевалке меня остановил бледный Марат. Оказывается, он тоже сломя голову несся вслед за мной.

— Завернем ко мне, — сказал Марат многозначительно. — Об одном деле хочу с тобой…

— Ой, Марат, — заторопился я. — Мне позарез надо в магазин лабораторного оборудования. Собираюсь один опыт поставить, а колб нужных нет.

Марат как сцапал меня за рукав, и ни с места.

— Ты мне, Пашка, друг или не друг? — спрашивает.

— Что за смешной вопрос, — отвечаю. — Конечно, друг, и самый…

— Ну, тогда потопали!

И Жеребцов силой потащил меня к парадному.

Вижу — не отвертеться. Одно утешение: жил Марат неподалеку от школы, в Рязанском переулке, сразу за перекидным мостом. Может, думал, освобожусь скоро и еще успею на метро прокатиться в магазин.

Выходим на улицу, а Марат все за руку меня держит, словно милиционер нарушителя порядка.

— Отпусти, — засмеялся я. — Уж теперь не сбегу. Лишь скажи для начала: у тебя что-то стряслось дома? Или…

— Помолчи, — буркнул Марат. — И что у тебя за привычка трещать и трещать, как сорока?

Я чуть обиделся и до самого Маратова дома словечка не проронил.

Жеребцов жил в новом блочном корпусе на пятом этаже. У них такой порядок: сколько бы людей ни пришло — все разуваются. И всем тапочки под нос суют. Как в музее.

Когда мы поравнялись с подъездом, Марат не вошел в дверь, а свернул за угол дома, в глубь двора, где стояли, один к одному, сарайчики хозяйственных жильцов.

— Куда ты? — с недоумением спросил я Марата.

Но он так зашипел на меня, такую свирепую рожу скорчил, что я и язык прикусил. И ни о чем больше не спрашивал. Не раскрыл бы рта даже в том случае, если б Марат внезапно распахнул передо мной врата в космос. Честно, без всякого трепа.

Конечно, ничего подобного не произошло. Просто Марат приблизился к обитой старым железом двери одного из сарайчиков с намалеванной суриком цифрой «37» и отпер ее каким-то самодельным ключом. А чуть приоткрыв, молча кивнул мне: «Лезь, мол».

Я протиснулся в дверь тоже молча. И тотчас остановился на пороге: темь, сырость. А в нос шибануло едуче не то уксусной, не то еще какой-то кислотой. Будто в преисподнюю попал.

Марат толкнул меня в спину:

— Чего вылупился?.. Шагай, тут тигров нет!

Прикрыв за собой дверь, он снова подтолкнул меня в спину. Чуть погодя глаза мои попривыкли к темноте. И я поразился сваленной в сарайчике всякой рухляди. Тут были и поломанные стулья, и прабабушкин сундук, расписанный розами, и никелированная спинка от кровати, и какие-то картонные коробки и железные банки.

— Обожди, я сейчас, — сказал Марат и, крякнув, снял с пропыленного сундука чугунную печурку.

Почему, скажите, пожалуйста, многие люди боятся расставаться с ненужным барахлом? Я где-то недавно читал, будто даже Хемингуэй, богатый и прославленный на весь мир писатель, прятал в кладовке у себя на Кубе изношенные до дыр ботинки и всякую пришедшую в негодность одежду.

Из допотопного сундука, угрожающе заскрежетавшего ржавыми петлями, Марат выволок свой старый туристский рюкзак, непомерно раздувшийся от какой-то поклажи. И бухнул его к моим ногам.

— Зришь? — пробурчал друг, пнув рюкзак носком ботинка.

Я пожал плечами.

— Чего же тут зрить? Не картина же из Третьяковки! Этот твой рюкзак я вместе со своим тащил весной, когда ты ногу в походе вывихнул.

Марат сокрушенно вздохнул.

— До чего же ты непонятливый малый!

Потом посмотрел мне в глаза. Долго так, не мигая.

— Уезжаю я утром, Паш.

Я прямо-таки опешил.

— Как… уезжаешь?

— А так… как все. Сяду на поезд, и — прощай, любимый город!

— А… а школа?

— К черту школу! Надоело! Надоели и всякие физики и алгебры, надоели и каждодневные родительские нотации. Решительно все надоело! Махну в Сибирь. Работать буду. Ручищи-то вон какие! Не пропаду!

У меня подкосились ноги, и я плюхнулся на кадку с мелом, стоявшую позади меня. О том, что в кадке мел, я узнал потом, дома, когда пальтишко собирался на гвоздь повесить.

Марат тоже присел — на рюкзак.

— Пороблю в Сибири и дальше подамся. Из Сибири и Дальний Восток рукой подать. Авось на какое-нибудь торговое судно устроюсь. А там — Индия, Африка, Мадагаскар, Куба…

Марат улыбнулся. Впервые за весь день. До ушей растянулся большой его рот. Я никогда потом не видел на лице Марата такой счастливой улыбки.

— Здорово, Паш? — спросил он.

— Ага, здорово, — потерянно протянул я, наклонив голову.

Признаюсь, я готов был провалиться сквозь землю от стыда. Товарищ, мой друг, уезжает вот в дальнюю-предальнюю сторонушку, а я… я остаюсь. И буду как ни в чем не бывало ходить и ходить изо дня в день в школу, слушать скучные разглагольствования скучных, не любящих свое дело педагогов (чего скрывать: такие учителя теперь встречаются во многих школах) и таскать отяжелевший от учебников и тетрадей рваный свой портфелишко… опостылевший до чертиков портфелишко. Ей-ей, мне было стыдно!