Баланс столетия

Возвращение из лагерей. Реабилитация. О них со временем станут говорить вообще. Что состоялись. Что были массовыми. Что люди вступали в нормальную жизнь…

Но почему-то никто не обратится к статистике: сколько из вернувшихся действительно восстановились в былых возможностях, были поддержаны государством, а сколько так и остались ущемленными «в родех и в родех» — в последующих поколениях детей и даже внуков. Просто в такой статистике не было нужды: она бы заставила совсем по-иному осмыслить то, что происходило.

Бывший руководитель кафедры в ИФЛИ, поэт и литературовед Яков Зунделович не смог преодолеть всех положенных инстанций для возвращения в Москву и кончил свои дни в Средней Азии. Без жены, инженера-слаботочника красавицы Бэлы, сгоревшей от неизлечимой болезни в ста километрах от Москвы, как говорили, в Богом проклятом Александрове: приближаться к столице на меньшее расстояние политзаключенным не разрешалось. Дочь задержалась на Урале.

Не распахнулись двери издательств перед десятками литераторов, в том числе перед Платоном Набоковым. И не из-за недостатка таланта. Нет. Сортировка допускаемых и недопускаемых, высветляемых прожекторами средств массовой информации велась по совсем иным критериям. Отделы кадров за обшитыми железными листами дверями и партийные органы санкционировали или не санкционировали допуск к известности, особенно в области культуры. Большинство «лагерных» поэтов, как их станут называть, смогли печататься в специальных сборниках, которые появились только в 1990-х. Они были обречены на жизнь на обочине. Тем более речь шла о «формалистических» разногласиях.

И притом Хрущев не менее активно, чем покойный вождь, вмешивался в вопросы эстетического характера. Жесткость идеологической линии партии возводилась в степень личных вкусов, в степень «понимаю — не понимаю», «МНЕ нравится — МНЕ не нравится».

В 1957-м будет «тихо отменено» постановление 1948 года о музыке. Только стоит вспомнить, что произошло это в канун Всемирного фестиваля молодежи и студентов, которому впервые предстояло проходить в Москве. И ни с кем-то из реабилитированных, а с Тихоном Хренниковым появился в царской ложе Большого театра Никита Хрущев, чтобы всей силой партийного аппарата поддержать новое произведение комиссара от музыки. Премьеру оперы «Мать» по повести Максима Горького!

Художественные критерии здесь были неуместны, зато протокол высокого посещения полностью, до мелочей, повторял протокол посещения Большого театра Сталиным. Хренников также имел возможность обмениваться мнением об оперном искусстве с руководителем партии и правительства и каждый раз в присутствии Микояна.

* * *

Не успевшая просохнуть краска на фасадах домов. В центре. Вычищенные до глянца улицы, по которым будут ездить гости. Море цветов. Там, где им предстоит встречаться с «московской общественностью», садовники заканчивали работу уже ночью. Пустые тротуары. И наполненные продовольствием магазины. Весь «подозрительный элемент» был срочно вывезен на 101-й километр. За остававшимися неблагонадежными наблюдали милиция и внутренние войска. В форме и без формы.

Всемирный фестиваль был действительно неслыханным по сложности испытанием для советской столицы.

Для изоляции гостей было предусмотрено все. Отдельные гостиницы с особой прислугой. Вихрем проносившиеся от места до места автобусы: гости могли лишь помахать москвичам в окошко. Даже возможность продать носильные вещи, если кому-то понадобятся лишние рубли на сувениры — матрешек и балалайки. Их реализация происходила в специальном магазине на Преображенском рынке, куда устремилась «прибарахлиться» часть москвичей. Носильное платье совсем не от Диора, зато яркое, броское и по грошовой цене.

Свидетельством либерализма стал и павильон с выставкой живописи. Гостей. И тех, кого впервые отберут органы по своим, старательно скрываемым критериям. Когда новый президент Академии художеств живописец Борис Иогансон обратится со своими недоумениями к министру культуры Е. А. Фурцевой, ответ будет почти злым: «Не ваша компетенция». — «Союза художников?» — «Нет, как, впрочем, и не Министерства культуры». Фурцева явно досадовала, но и не договаривала.

Не отличавшийся уравновешенным характером Борис Иогансон изливал свое негодование за моим рабочим столом, когда по его просьбе помогала ему писать историческую часть доклада для торжественного заседания, которое должно было состояться в Большом театре по случаю 200-летия Академии художеств. Российской. Императорской.

Иогансона участие молодых советских художников тем более касалось, что среди них фигурировал ученик его ленинградской академической мастерской Илья Глазунов. В свое время он был зачислен в мастерскую профессора вопреки возражениям Иогансона — «по анкетным данным», как определил очередной кадровик. Его профессиональные возможности настолько не устраивали педагога, что Иогансон не допустил необычного студента до дипломной работы. Слишком плохое знание рисунка и анатомии, слабая живопись.