Баланс столетия

Скорее мэр был занят какими-то размышлениями. Он выдал себя единственный раз, сказав: «Нет, ничего здесь трогать нельзя. Все так и должно остаться. Вот такая вот атмосфера. После работы ее ощутить — хорошо!»

Он сказал, что позаботится и о безопасности коллекции, и о ремонте квартиры.

На следующий же день в мэрии была создана специальная комиссия по поводу белютинской коллекции в составе четырнадцати ответственных работников различных служб города, которой предписывалось найти решение в течение десяти дней. Комиссия заседала. Обсуждала. Но без владельцев коллекции.

На одиннадцатый день в доме появилась целая когорта ответственных чиновников: начальник Правового управления мэрии, начальник Управления культуры И. Б. Бугаев со своим первым заместителем А. И. Лазаревым. Они принесли проект соглашения Белютиных с мэрией города Москвы. Белютиным предлагалось написать завещание в пользу мэрии с тем, чтобы с момента его подписания мэрия вступала в права совладельца всего принадлежащего нам имущества. Передо мной лежит акт конфискации семейного собрания, которому насчитывалось уже 120 лет.

Для вящей убедительности одновременно у двери в квартиру был поставлен круглосуточный милицейский пост из двух милиционеров с автоматами Калашникова. Они остались и после того, как мы категорически отказались отдать коллекцию.

Напрасным оказалось вмешательство доброго десятка центральных газет, писавших о вопиющем беззаконии и даже публиковавших вид нашей двери с перегораживающим ее милиционером: широко расставленные ноги, руки на автомате, лицо под каской.

Только через год удалось избавиться от милицейской охраны, апеллируя к нарушению прав человека. Все остальное оставалось неизменным и в 2001 году: разрушенная квартира над нашими комнатами, незаделанный пропил, невозможность ремонта. Впрочем, к этому прибавилась отселенная и пустующая квартира над нами и рядом с нами. «Мэрский вакуум», как горько шутят московские журналисты. Судьба бесценных полотен, условия их хранения не волновали никого.

Казалось, нормально жить и работать можно было где угодно, только не в России, где по-прежнему властвовали сталинско-брежневские критерии.