Баланс столетия

Летом 1920-го на одном заседании на сцене Большого театра появляется огромная электрифицированная карта страны, демонстрирующая ход наступления Красной Армии на Варшаву и Берлин. Но мигающие стрелки настойчиво указывают дальнейшее направление — на Париж, Вену, Рим…

Разгром Красной Армии в августе того же года под Варшавой привел ко Второму Брестскому миру, а Рижский мир марта 1921-го, на основании которого Польше были переданы Западная Украина и Западная Белоруссия с населением пятнадцать миллионов человек, заставил Зиновьева признаться, что «экспорт революции в Европу» стал «чисто теоретическим». Ленин подведет черту под провалившимся экспериментом в 1923 году: «Мы вынуждены признать коренную перемену всей точки зрения нашей на социализм». Новую предложенную Лениным модель представлял нэп.

Яковлев напомнил, что 1923–1928 годы были годами материального благополучия, когда Советский Союз «кормил мясом и хлебом Европу». Экспорт достигал ста миллионов рублей золотом. И, между прочим, была возвращена свобода литературе.

Очередная легенда не совмещалась с судьбами миллионов семейств. В частности, с историей Белютиных: Микеле Беллучи расстреляли в стенах Алексеевского монастыря в июне 1927-го.

Восстановление исторической истины по-прежнему не входило в задачи руководства страны. К тому же участники идеологического розыгрыша — два секретаря по идеологии должны были принимать во внимание существование друг друга. Действия обеих сторон в результате не были окончательными, чаще всего не могли иметь и продолжения. На безбрежном море «перестройки» устанавливалась безнадежная мертвая зыбь.

* * *

В одном из писем 1985 года Жан Кассу писал, что у него не укладывается в голове, как при широко анонсируемых шагах либерализации в России письма по-прежнему идут около двух месяцев (такова была обычная разница между датой на штемпеле города отправления и штемпелем московского почтового отделения), и, следовательно, перлюстрация по-прежнему существует. Но это в лучшем случае. Что же касается писем с фотографиями живописи, то они вообще не доходят: «Мы прошли через фашистское и пэтэновское подполья, но у них были временные границы».

Как сказать создателю французского Сопротивления, что в библиотеках Советского Союза нет ни то что 50-томного собрания его сочинений, нет вообще ни одной его книги. Что в справочно-библиографическом бюро тогдашней ленинской библиотеки и Всесоюзной библиотеки иностранной литературы о писателе, чьи сочинения вошли в хрестоматии французских школьников, нет вообще никакого упоминания. И если генерала армии госбезопасности Филиппа Бобкова волновал вопрос, с какими издательствами — коммунистическими или некоммунистическими — будет сотрудничать его подопечный Рой Медведев, то ведь Жан Кассу, не будучи коммунистом, был в Испании и среди тех, кто одним из первых стал разоблачать немецкий фашизм (естественно, задолго до заключения пакта Молотова — Рибентропа). Его набат прозвучал сразу после поджога рейхстага. Вот только принять правила ортодоксальности он не мог. Как и его ближайшие друзья Пикассо и Матисс.

«Думаю, позиция Вашего правительства имеет в виду исключить из истории подведомственной ему страны (и здесь смена отдельных личностей значения иметь не может) существование „Новой реальности“ как слишком очевидного доказательства внутреннего отторжения обществом государства. Своим творчеством вы не оставляете надежды на „смягчающие обстоятельства“, скажем, всеобщую эйфорию от пропагандируемых идей. Но тем интереснее для каждого специалиста, каждого подлинного историка искусства разобраться в характере Вашей реализации принципов современного искусства. Те, кто сейчас у нас на Западе (в основном я имею в виду Германию и ее так называемые научные центры) занимается анализом „подпольных явлений“, слишком откровенно связаны и направляются в своей деятельности Вашей идеологической инспекцией».

Также категорически Кассу отстранялся от появившихся во Франции диссидентов от изобразительного искусства. С ним полностью соглашался сменивший Кассу на посту директора Национального музея современного искусства Франции Бернар Дориваль, наша переписка с которым тоже длилась годами: «То, что предлагается вниманию французов, представляет лишь отсветы политических игр. О подлинной художественной ценности здесь не приходится говорить. Думаю, музеи Франции никогда не будут участвовать в политике. Это не их предназначение».

Заметно менявшаяся год от года подпись Кассу заставляла уколом тонкой иглы вспоминать о возрасте мэтра — иначе его никто не называл во Франции. И все равно письмо, полученное нами в конце января 1986 года, стало горькой неожиданностью.

Привычный адрес. И незнакомый почерк.