Баланс столетия

Так она назвала для себя гостя из дома в Красносельском переулке. Почему? Внутренняя выправка. Сдержанность. Взгляд «в бесконечность». И мягкость неожиданно счастливого пробуждения, когда, очнувшись от своих мыслей, откликался на обращенные к нему слова. Эльсинор — потому что рассказал о замке датских королей и каком-то герцоге, помнится, Христиане, с серебряным суставом деревянной ноги. О Ивневе говорили, что он «датских кровей». Псевдоним и в самом деле напоминал о скандинавских странах, викингах и скальдах. На самом же деле он был сыном царского офицера и дочери польского повстанца, окончившего жизнь в Сибири.

«А вы имеете представление о Рюрике Ивневе?» — В голосе Лидии Ивановны звучит горечь. И, не припоминая, читает:

Все больше ветра и прохлады.
Пустынней стали эти дни.
И мы почти уже не рады,
Когда останемся одни…

«Он читал перед смертью Михаила у нас дома. Я по памяти записывала. Первый сборник стихов — „Самосожжение“ — он выпустил в 1912-м в Петербурге, первый роман — „Несчастный ангел“ — в 1917-м. Они с Есениным, Мариенгофом, Шершеневичем основали школу имажинистов. Вместе с Есениным приходил. Один раз засиделись допоздна — поздравляли Ивнева с вышедшим сборником „Любовь без любви“. Он читал. О душе».

Она могла бы так звенеть
И так дышать голубизною,
Мне больно на нее смотреть
И сравнивать ее с золою.
И некого мне упрекнуть,
Сам разжигал я это пламя…

Ивнева Лидия Ивановна случайно встретила в 1937-м. У кафе «Красный мак», на углу Петровки и Столешникова переулка. Замкнувшийся, «потускневший», он продолжал оставаться любезным. Лидия Ивановна сказала, что рада его видеть, что помнит его стихи. «А что-нибудь новое читали?» — «Нет. Наверное, пропустила». — «Не вы пропустили, а стихи не пропустили. В печать. В общем, я — бывший. Во всех отношениях».

Ивнев полез во внутренний карман пиджака. Долго перелистывал записную книжку, возился с рассыпавшимися листами. Потом старательно прочел: «„Поэзия Ивнева выражает идеологию упадочной мелкобуржуазной богемы, бегущей от революционной действительности и замкнувшейся в кругу интимных и пессимистических переживаний“. Вот так. Это — „Литературная энциклопедия“. Дальше, сами понимаете, ждать нечего»:

Не цепляйся жаркими руками
За фату зеленую ветвей.
Примирись, что угасает пламя
Обреченной юности твоей.
Не помогут стоны и молитвы
И животный крик до хрипоты…

Расстались неловко. Оба заторопились без нужды. Лидия Ивановна запишет: «Встретила Ивнева. Неужели и его ждет то же?!»

* * *

Впервые дни стали начинаться с газет. Огромные заголовки кричали о наконец-то проявившихся врагах народа, которыми оказались именно те, чьи речи и портреты только что были неоспоримыми, установочными. Зиновьев, Каменев…

После «Ленинградского дела» в январе 1935-го «вскрылось» дело «Московского центра». «Ленинградцы» уничтожили Кирова, «москвичи» им якобы сочувствовали. «Якобы» — потому что даже такие опытные иезуиты, как прокурор СССР Андрей Вышинский и следователь по особо важным делам Лев Шейнин, не смогли обнаружить ни этой связи, ни намека на «вражеские замыслы». Оставалось ограничиться формулировкой, что «москвичи» знали о террористических настроениях «ленинградской группы» и «сами разжигали эти настроения». Немного, но вполне достаточно для десяти лет заключения Зиновьеву и пяти Каменеву.

Было ясно, что это политический розыгрыш. Одна группа сменяла у власти другую. И без газет все знали: убийца Николаев был близким родственником Кирова (племянник?), вхож к ленинградскому вождю и выполнил спецзадание органов. Народная частушка не позволяла сомневаться:

Эх, огурчики-помидорчики,
Сталин Кирова убил
В коридорчике…

Последовавшие переименования подтверждали народную правоту. Улица Кирова, бывшая Мясницкая, — потому что по ней от Ленинградского вокзала к Красной площади двигался траурный кортеж. Кировский район Москвы — наскоро отрезанный от Ленинского. Город Вятка стал Кировом, потому что был родиной вождя. Хибиногорск на Кольском полуострове стал Кировском, потому что в качестве партаппаратчика вождь интересовался апатитами. Несколько городов по всей стране, включая Среднюю Азию и Азербайджан, и улица в каждом городе. И еще пик на Памире, остров на Каспийском море, да мало ли других памятных мест.

Оказывается, страна и партия скорбели о Мироныче нисколько не меньше, чем десятью годами раньше о Ленине. И каждый раз скорбь означала начало террора. «Девятый вал», по выражению Кржижановского. Вал насилия, смерти и — антикультуры. Потому что к руководству ею были причастны все «москвичи».