Балатонский гамбит

Крупные хлопья снега налипали на стекло, и капли дождя стучали по крыше. Он поднял ее, обнял, прижимая к себе. От света лампы на бледном, тонком ее лице дрожали тени от ресниц. Она чуть опустила голову, длинные волосы скользнули вперед. Он взял ее на руки, опустил на лежанку, задернутую смятым покрывалом. Целуя шею, лицо, глаза, расстегнул мундир, освобождая грудь, она же вдруг потянула его за рукав, забывшись в порыве чувства.

— Ты что? Хочешь оставить командира полка без погон и без наград? Это слишком. Я сам, подожди.

Она тихо засмеялась.

— Они подумают, что тебя преследовали большевики.

— Меня? Большевики? — он прижал ее голову к своему плечу.

Она целовала его, зажмурив глаза.

— Обычно все бывает наоборот. За что же мы получили столько наград, если бы они нас преследовали? Это мы их преследуем обычно. Мы только наступаем, ты же знаешь. Даже никогда не ведем оборону, это дело вермахта.

— О да, я это знаю, — она откинулась на спину. — Я это давно уже поняла. Что вы наступаете. По всем направлениям. Не только на большевиков.

— Кто-то против?

— Лично я — нисколько. Большевики, конечно, да.

Снег кончился, вместо него полил дождь. И приоткрыв глаза, очнувшись на мгновение от опьяняющего чувства абсолютного безвременья, радости и неги, она увидела, что все небольшое стекло напротив залито каплями воды. Ей снилось во сне, что пошел дождь, и теперь сон словно стал реальностью. Она прижалась к нему, словно растворившись в этом ощущении их близости и единения, потом дыхание перехватило, сердце бешено заколотилось, она на мгновение словно потеряла сознание, ощутив и боль и наслаждение одновременно, словно оторвавшись от земли, от жизни, от войны куда-то очень далеко, к неведомым мирам, к звездам.

— Теперь я понимаю, наверняка, отчего они сходят там по тебе с ума.

— Кто сходит с ума? — ее зеленоватые глаза были черными от чувства, заполнявшего все ее существо, и поблескивали, как два куска отполированного обсидиана. — Никто не сходит, точно.

— Все твои поклонники в Берлине. Даже рейхсфюрер. Ты — фантастическая женщина. Мужчины чувствуют таких. Даже если ты только режешь и зашиваешь и никак больше их не трогаешь.

— Ой, только не надо про рейхсфюрера, — она засмеялась, стараясь скрыть смущение. — Не смеши меня.

— Фрау Марта ему такого не сделает.

— А зачем? Ему и не надо. Ему главное — нордическая кровь, все остальное — мелочи. Я думаю, у них все строго, по-нордически. Нам, француженкам, далеко до героического стоицизма арийских женщин, их несгибаемости, которую воспевает рейхсфюрер, мы слишком гибкие. Зато мы преуспели в другом…

— Еще как преуспели. Когда мы были во Франции, во всей дивизии не осталось и одного солдата или офицера, который не страдал бы по какой-нибудь Жанетте или Мадлен. Женились на них. Это было какое-то помешательство. А потом чуть не помешался рейхсфюрер, когда до него дошли известия о таких случаях. Это никак не вписывалось в его теорию. Единственное, что можно было сделать, так это вывести «Лейбштандарт» из Франции. Но многие повезли своих Жанетт с собой, никто больше был не нужен. Правда, их потом пришлось оставить в Польше. В Россию эти дамы ехать отказались.

— И правильно, — она улыбнулась. — Наполеон Бонапарт французам не советовал там долго задерживаться, а француженкам тем более. Опасно для здоровья, и даже для жизни. А почему ты так на меня смотришь? — она вдруг испугалась. — Ты думаешь, что я вообще каждому… Да, я даже не помню, когда все это было в последний раз.

— Это ощущение с женщиной, которую любишь, — что-то невероятное. Проститутки делают, но это не то, им не хватает чувства, для них это работа, но даже у них нет столько изящества и столько страсти. Я тебя люблю, Мари. Я по тебе с ума схожу! Виланд сказал точно.

— Я тоже с ума схожу, — прошептала она. — Я даже не знаю, как дальше быть. Вот я и говорила Виланду. Как я теперь в Берлин поеду? Как я теперь туда поеду? Как я после этого поеду?

— И у нас бы не было этой ночи? Нет, я не согласен. Я тебя не отпущу…

— Но надо ехать, надо. Как мы расстанемся? Мне хочется, чтобы время остановилось. Чтобы оно не шло вперед. А все-таки, — она приподнялась на локте, — рейхсфюрер недопонимает, мне кажется, что нужно его воинам. Я давно это заметила, но так и не смогла сообразить: это он из-за фрау Марты или из-за того, что он сам такой.

— Какой? — он перевернул ее на спину. — Неужели ты не поставила ему диагноз? Я не верю.

— Поставила, — она согнула ногу и уперлась коленкой ему в плечо. — Но никому не скажу. Нельзя подрывать авторитет начальства.

18