Балаустион

С грохотом захлопнув тяжелую кованую калитку (отказать себе в этом удовольствии было бы просто преступно), Леонтиск оказался на Длинной улице – самой нарядной и людной в Керамике, районе афинских богачей. Помимо выходящих на улицу помпезных портиков и вычурных оград особняков знати, здесь можно было увидеть белоколонный фасад небольшого, но удивительно изящного храма Гермеса, чуть дальше звенел серебряными струями-струнами украшенный мраморными наядами источник, – великие боги, его название совершенно стерлось из памяти! – а на заднем плане над крышами возвышался совершенно ненатуральный, похожий на театральную декорацию величественный холм Акрополя. За крышу Парфенона цеплялись неряшливые грязно-белые облака, сквозь которые силилось проглянуть болезненно-желтое зимнее солнце. Воздух был напитан зябкой сыростью, последствие выпавшего и тут же растаявшего снега – явления вполне рядового для стоявшего на дворе месяца маймактериона. Если же воспользоваться римским календарем – к этому моменту, увы, почти вытеснившим по всей Элладе не так давно общераспространенную афинскую календарную систему – то описываемые события происходили в пятый день месяца декабря. Порывистый зябкий борей развевал полы шерстяных накидок и зимних плащей многочисленных афинян, спешивших или неспешно прогуливавшихся – соответственно своему положению и заботам – в этот обеденный час.

Однако в данный момент Леонтиск, хоть и соскучившийся по родному городу, был вовсе не склонен любоваться его красотами. И путь его лежал не к агоре или Ареопагу, а в противоположную сторону, в Кидафиней, район мастерских, харчевен и дешевых публичных домов. Взгляд молодого воина туманился горькими мыслями, а пунцовые пятна гнева застыли на щеках, точно приклеенные. Ничего не замечая, сын стратега Никистрата спешным шагом продвигался к одному ему ведомой цели, и был настолько поглощен этим, что даже не замечал недовольных возгласов прохожих, задетых его локтем или плечом.

Наконец, под подозрительными взглядами двух ободранных старух-попрошаек, Леонтиск пересек влажную мостовую и спустился по трем ступенькам к двери мастерской, традиционно украшенной молотом и шлемом. Из глубины кузницы раздавалась разноголосица ударов металла о металл и ритмичное урчание мехов. В ноздри дохнуло тяжелой смесью едкой гари и кислого человеческого пота.

Остановившись на пороге, Леонтиск попытался сориентироваться, пока его глаза привыкали к сумраку.

– Приветствую тебя, Клитарх, сын Менапия! – преувеличенно-серьезно обратился он к ближайшему из замеченных обитателей кузницы.

Чумазый отрок годков десяти, выстраивавший в углу пирамиду из прямоугольных медных криц, глянув на Леонтиска, неторопливо повернул голову и с хрипотцой крикнул, пытаясь перекрыть металлический гвалт:

– Оте-е-ец!

– Чего тебе, Кли? – неожиданно скоро донесся отклик, тут же заглушенный протестующим шипением воды, в которую опустили раскаленную заготовку.

– К тебе опять волосатый дядька, иноземец… – малец, ничуть не смущаясь присутствием Леонтиска, закончил фразу соленым солдатским эпитетом, означающим объект, с которым совершено половое сношение. Леонтиск только примерился, чтобы дать сопляку щелбан, как из соседнего помещения проворно выскочил пожилой муж в линялом кожаном фартуке, на ходу стягивавший толстые дымящиеся рукавицы. Седая, начавшая лысеть голова этого человека разительно контрастировала с тугими, выпирающими мышцами его рук и груди, которым позавидовал бы любой молодой атлет.

– Великая Мать, Леонтиск! – радостно осклабившись, сипло пропел кузнец, бросаясь навстречу гостю. – Ах ты, маленький засранец! (Это уже относилось к засверкавшему глазенками сыну.) Ну, ты у меня получишь, собачья отрыжка! Брысь, иди помоги брату!

Широкая ладонь отца ловко отвесила затрещину попытавшемуся проскочить мимо сорванцу. Тот, впрочем, снес это с ухмылкой, которой было далеко до покаянной.

– Совсем обнаглел, щенок, – поворачиваясь к гостю, проговорил кузнец. – Давно плети не нюхал! Это ж надо – назвать сына стратега «иноземцем»!

Леонтиск примиряюще положил ладонь на покатое плечо мастера.

– Не кипятись, старина Менапий! В этом-то твой отпрыск прав – за годы, проведенные в Спарте, я действительно подзабыл и привычки в одежде, и манеру следить за собой, свойственные афинянам. Но в Спарте (чуть не сказал – у нас в Спарте) длинные волосы – это знак достоинства и заслуг воина, за прической тщательно следят и полководцы, и цари…

– Воистину, так и было в старые времена, – согласно покивал лысоватой головой Менапий. – Да только сейчас какие воинские заслуги, у нас, эллинов, Леонтиск? Кто нам даст проявить свою доблесть? И-эх!

С досадой махнув рукой, старый кузнец добавил уже тише:

– Эти македошки с римлянами совсем уже на шею сели, чтоб их чума заела…

Леонтиск сразу посерьезнел.

– Кстати, старина Менапий, я к тебе не просто поболтать, а по делу. По делу важному, клянусь Меднодомной Афиной. И для чужих ушей не предназначенному…