Балерина

Чтобы как-то смягчить причинённую боль, она предложила ему ехать с ними на воды. Он отказался. Долг его как члена семьи Романовых, пояснил, быть в настоящую минуту рядом с государем.

– Езжайте, деточки, – были прощальные его слова, – даст Бог, свидимся…

Он писал им в Кисловодск каждую неделю. Письма и телеграммы застревали по пути, бесследно пропадали, посланные позже приходили раньше предыдущих. Так продолжалось около года. Вскоре после октябрьского переворота пришло известие, что его вместе с другими членами императорской фамилии высылают из столицы – куда, пока неизвестно. После продолжительного молчания он написал из Вятки, следом из Екатеринбурга. Последнюю весть от него они получили в конце июня восемнадцатого года из неведомого Алапаевска – пришедшую с опозданием телеграмму, в которой он поздравлял «горячо любимого сынулю Вовочку» с днём рождения.

6

Самое большее, – думалось ей по дороге, – пробудем на Кавказе лето и осень. И – домой. Не может, в самом деле, чудовищная эта вакханалия длиться бесконечно, отыщется непременно какой-то выход. Мир, на худой конец, заключат с Германией или что-нибудь ещё…

Забитый приезжими Кисловодск был неузнаваем: всюду толчея, неразбериха, гостиницы переполнены. Принадлежавший ей двухэтажный дачный коттедж в центре города реквизировал под продовольственные склады местный совдеп. Счастьем показалось очутиться в нанятой Андреем летней дачке с проходными комнатами, из которой с наступлением холодов пришлось переехать на новое место – в отапливаемый особняк в Вокзальном переулке, где вместе с ней поселились сестра с мужем и приехавший из Сочи Петя Владимиров.

Обустроились мало-помалу, осмотрелись. Знали, где дёшево пообедать, как вести себя при обысках, встречах с патрулями, в каких местах прятать деньги и драгоценности, куда бежать во время налётов паливших безостановочно во все стороны блиндированных поездов неизвестного происхождения, с кем из местных совдеповских комиссаров можно при случае договориться.

Вову определили в гимназию. Учился он охотно, приобрёл много друзей, домой приходил нередко в разорванной одежде – к негодованию ходившего за ним лакея Ивана. Жили скромно, по-мещански. Наведовались в курзал, в «Гранд-Отель» – потолкаться среди людей, послушать новости. Собирались семейно друг у друга, пили чай с кизиловым вареньем, перебрасывались в картишки. Без нужды не высовывались, старались быть, как все. Идёт по кипарисовой аллее, держа за руку мальчишку-гимназиста, миниатюрная дама с озабоченным личиком – вытертая бархатная юбочка, скромная кофта: беженка и беженка. В жизни не поверишь, что Кшесинская.

Летом пронёсся слух о гибели в Екатеринбурге государя и царской семьи. Почти одновременно – сообщение по радио: освобождены в результате белогвардейского налёта на Алапаевск и увезены в неизвестном направлении находившиеся под стражей великие князья Романовы. Верить ничему было нельзя: известия то опровергались, то подтверждались – понаторевшие в распространении лживых сведений большевики, успокаивая мировое мнение, сознательно мутили воду.

От Юзи из Петрограда приходили невесёлые письма: в столице голод, достать продукты невозможно, с рассветом перед продовольственными распределителями выстраиваются хвосты очередей. Ему довелось быть свидетелем, как люди на улице дрались с голодными собаками возле трупа павшей лошади.

«В квартире у нас стужа, водопровод замёрз, – писал он, – топим печку дровами от разобранных домов, мебелью, книгами, спать ложимся не раздеваясь. Гоняемся сутки напролёт за «пайками», ибо за деньги купить ничего нельзя. Отменили плату за городской транспорт и электричество, но трамваи почти не ходят, а электричество то и дело отключают… Ездил по твоей просьбе на Каменноостровский. Попасть в дом невозможно, здесь теперь – главный большевистский штаб, толпы народа у подъезда и вокруг, в основном солдаты, у парадного входа дежурит броневик. Слышал, что, на втором этаже, там, где была спальня Вовы с балконом, живёт их предводитель Ленин с женой. Ожидают переезда новых властей в Москву, но пока всё остаётся по-прежнему».

«Население Петербурга заметно уменьшилось, – вспоминала о тех днях Тамара Карсавина. – Он обрел новую трагическую красоту запустения. Между плитами тротуара выросла трава, его длинные улицы казались безжизненными, а арки напоминали мавзолеи. Трогательное величие оскверненного великолепия. Свечи стали дефицитом. В три часа уже темнело, и было особенно трудно продержаться до шести, когда давали электричество. Неестественная тишина города, зловещее молчание пустынных улиц еще больше увеличивали опасения, делая напряжение почти невыносимым. Слух обострился до такой степени, что различал издалека чуть слышный звук шагов по плотному снегу. Винтовочный выстрел, пулеметная очередь – и снова тишина».