Балканский рубеж

Полупрозрачные отражения Бледного кружили перед Шаталовым, шевелили губами, хохотали, обнажая желтые лошадиные зубы, заглядывали в глаза.

Откуда-то наплывами раздавался ритмичный металлический звук, похожий на цокот конских копыт по каменной мостовой. Шаталову удалось окончательно закрыть давно уже закрытые глаза, и призраки стали не страшны.

Глава 42

Белград, Королевство сербов, хорватов и словенцев

Июль 1921 года

По узкой мощенной булыжником улице неслась, громыхала пролетка, того гляди, отвалятся колеса. Георгий Барахин в выцветшей военной форме и фуражке с треснувшей кокардой торопил возницу как мог.

– Гони! Гони, малахольный! Поспешай, родненький, пропадаю!

Возница, умело направляя лошадь между ямами и ухабами, отвечал по-сербски:

– Что ж мне, уважаемый, лошади еще четыре ноги приделать?

Вывернули с бульвара на площадь, остановились у ворот кладбища. Барахин сунул вознице смятую купюру:

– Овса! Овса ей отсыпь, родимой. Не подвела, красавица!

Спрыгнул на землю, прихватил лошадь за уздцы, притянул к себе, поцеловал в морду. Пошел-побежал к воротам, громко стуча по брусчатке деревянной ногой.

Возница проводил взглядом чудаковатого русского, расправил купюру, посмотрел на впалые бока своей лошади:

– Радуйся, Магдалена! Отвезла доброго господина, жди вечером вкусненького.

Барахин миновал кладбищенские ворота, сквозь зубы ругаясь с самим собой.

– Опять, Жорж! Опять! Ждал-ждал, а как дождался, так опоздал!

Каждый следующий шаг давался тяжелее. От бега закровила культя под протезом, стало горячо и липко, походка Барахина совсем перекосилась – словно подбитая ворона прыгает по тропинке. Эх, не надо было форсить, зачем костыль дома оставил?

Где-то неподалеку раздался оружейный залп, птицы стаей взлетели над кронами деревьев. На лице Барахина отразилось отчаяние.

– Совсем опоздал, Жорж! Окончательно!

Пока он ковылял по аллее, навстречу потянулись сначала один, а потом больше и больше русских военных. Барахин то и дело отдавал честь, приветствовали и его.

Когда он подошел к двум свежезасыпанным могилам, там остались только свои: дама и подросток. Дама машинально повернула голову на звук шагов. Ее нельзя было назвать красивой, да и возраст уже оставил отпечаток на внешности, но Барахин вдруг остро и болезненно осознал, что не было, не случилось в его жизни никого подобного, кому стоило бы бросить под ноги свои успехи, замыслы, чувства.

– Лидия Львовна? – спросил Барахин.

Она едва заметно кивнула. Заплаканные глаза, аристократическое лицо, потерянный вид.

– Я Жорж! Жорж Барахин! Это я писал вам в Берлин.

Под временными деревянными крестами светлели таблички: «Федор Вильгельмович Келлер», «Арсений Андреевич Маевский».

Лидия словно осветилась изнутри, потянулась к нему, даже чуть улыбнулась:

– Георгий Лукич?! Как хорошо, что вы здесь. Андрюша…

Сын Маевского, серьезнее любого взрослого, шагнул навстречу:

– Здравствуйте!

Барахин протянул ему руку для рукопожатия:

– Рад знакомству, Андрей Арсеньевич!

Подросток крепко сжал ему руку.

Барахин прошел к могилам, коснулся насыпанного холмика. Несколько секунд стоял молча, опустив голову. Перекрестился, отступил назад.

– Лидия Львовна! Мой вопрос может показаться странным… Вы не знаете, где похоронен Михаил Васильевич Алексеев? Генерал Алексеев, бывший Верховный руководитель Добровольческой армии?

– Отчего же… Вот, прямо напротив!

Барахин оглянулся и сразу увидел могильную плиту с надписью: «Генерал от инфантерии Михаил Васильевич Алексеев».

– Вот и славно! Вот и славно! – пробормотал он себе под нос, но недостаточно тихо, чтобы не быть услышанным.

Лидия посмотрела на него обжигающим взглядом:

– Что – славно? Что Алексеев рядом?! Прикажете гордиться соседством с великими?! Арсений – умер! Чему тут быть славному, бесчувственный вы человек?!

Барахин сжал зубы, выдохнул, затем ответил мягко:

– Напрасно вы так, Лидия Львовна, напрасно! Это Белград, столица. А могло бы быть тифозное кладбище в которском порту, безымянная могила. Я Врангелю в Константинополь писал! Деникину в Брюссель! Здесь до министра дошел. Особый случай – и решение требовалось особое. Уж поверьте.

Лидия взяла себя в руки, сконфузилась.

– Простите, Георгий Лукич. Не хотела уязвить вас. Три года я ждала мужа, верила, надеялась… Три года жила одной надеждой на встречу, а теперь…

– Сожалею, Лидия Львовна! Арсения Андреевича не вернуть уже. Но человеком он был цельным и решительным. И… Вы покамест многого не знаете…

Барахин расстегнул китель, достал из-за пазухи целый ворох конвертов и сложенных треугольничками писем:

– Возьмите!

Лидия Маевская взяла бумаги в руки, стала осторожно перебирать их. Письма были написаны чернилами и карандашом, на хорошей и на плохой бумаге, почерк менялся от каллиграфического до каракулей.

– Сенечка…

Лидия Маевская прижала письма к груди, закрыла глаза, резко отвернулась.

Барахин старался не замечать, как дрожит ее спина. Сказал успокаивающе:

– В покойном месте Арсений приют нашел. Сербская земля – она как русская: родная, тихая.