Балканский венец

Но день был опасной порой, ибо надлежало аге быть со своей ортой. Дни стояли жаркие, кровь у воинов кипела, и следовало опасаться происков Якуба, который за эти дни уж всяко не стал добрее. Пора было идти – а Урхан-ага все не мог оторваться от красавицы своей. Попал он в ловушку, из которой нет выхода: не мог он остаться в этих местах, но не мог и покинуть их. Скоро, очень скоро примчатся мубаширы от Аги, и будет предписано семнадцатой орте свернуть шатры свои…

Новые воины свято чтут все заповеди братства их, повеления Аги, сердаров и бекташей – закон для них.

Выполнишь ли ты, Урхан-ага, славный воин, обласканный султаном, приказ его? Не ослушаешься ли? Что толку вопрошать, когда уже и так ясно, что Канун Мурада давно втоптан тобой в пыль. Не чтил ты заповеди братства своего, нарушил все заветы Кануна, осталось только ослушаться фирмана султанского.

И надумал тогда Урхан-ага. В одном из переходов по дороге на Београд, как только будет нападение хайдуцкое, – а оно обязательно будет, – оставит он незамеченным орту свою, прихватив с собой все свое золото, жалованное ему султаном. Вернется в эти места, заберет ненаглядную свою раскрасавицу, и только его и видали. Они поедут жить в один из городов на берегах Ядранского моря, что в Далмации. Там принимают любого, будь ты магометанской, православной или римской веры, а то и вовсе невесть кто, – главное, иметь кошелек тугой да блюсти порядки местные. А кто ты таков, откуда у тебя золото и кто жена твоя – и не спросят. Там Урхан-ага возьмет себе другое имя, отпустит волосы и бороду – и никто не узнает в нем непобедимого воина султана. Он заслужил этот рай, а иной ему был без надобности.

Задумал он это да усадил Смиляну к себе на колени, и была она как пушинка для него:

– Слушай меня. В любой миг я могу получить приказ выступать к Београду. И я исполню его, уйду вместе с ортой своей. Но по дороге я оставлю воинов – пусть идут своей дорогой, а у меня своя. Жди. Я приду к тебе ночью, как всегда, ты услышишь. Выйдешь ко мне одна, без узлов, в чем будешь. И мы уйдем далеко-далеко отсюда, где никто не найдет нас и не узнает. Там у тебя будет все, что пожелаешь, носить ты будешь только дюльбенд и тонкую чатму, а руки твои забудут про работу. Только дождись меня, слышишь?

Она лишь кивнула головой и протянула ему губы свои. Это означало, что она согласна. Но недолгим был тот поцелуй, ибо был он прерван колокольным звоном. Вскинулась она. То звонил колокол в церкви деревни Радачевичи, и недобрым был тот звон. Как бы не опоздал ты, орта-баши, как бы не случилось того, что нельзя исправить.

– Слушай! – сказал он девочке, поставив ее на ноги. – Сейчас побежишь ты домой, в село свое, и будешь сидеть там тихо как мышь, что бы ни творилось вокруг. Бараны твои сами домой придут. И своим скажи – пусть тихо сидят. Целыми останутся.

– Но разве послушают они меня?

– Скажи, что это мои слова, если это для них что-то значит. Беги!

Оттолкнул он ее от себя, мелькнула ее юбка среди камней – и скрылась из виду. Сам же Урхан-ага поспешил к лагерю. Сменился колокольный звон зловещей тишиной, а из-за склона поднимались уже клубы черного дыма. Опоздал ты, орта-баши. Не на миг и не на день – на всю оставшуюся жизнь опоздал. Нарушил ты заповеди Кануна – за то и надлежит теперь нести ответ.

Смертной гримасой встретила деревня Медже Урхан-агу. На въезде увидел он разоренную телегу, с которой свешивались тела рацей – насчитал он трех мужчин и двух подростков, почти детей. Горло у них было перерезано ятаганами. На главной площади валялись тела, много тел. Горела колокольня при церкви, и висел на ней поп в черной рясе. Отзвонил свое колокол. Иные дома тоже горели, и слышались отовсюду крики и женский истошный визг.

Перешагнул Урхан-ага через тело чье-то, и снова почуял он боль. Что-то болело внутри, там, где болеть нечему. Но боль была столь сильной, что остановился он и глянул под ноги. Там лежала мертвая женщина с перерезанным горлом. Одежда на ней была вся изодрана и окровавлена. А подле в пыли ползал, скуля, ребенок ее и искал грудь, но текла оттуда только кровь вместо молока.

Что ж встал ты, славный воин? Разве впервые видишь ты это? Разве в новинку для тебя валяющиеся вокруг под ногами тела неверных – убитых и растерзанных? Или сам не отдавал ты приказов вырезать иную деревню и не исполнял их? Что ж теперь случилось? Почему смотришь ты на чужую женщину и ребенка ее, как будто их кровь – это твоя кровь? Может, перегрелся ты на солнце? Или ведьмы горные околдовали? А может, перестал ты быть воином, раз вид крови неверных не бодрит тебя? Можешь сколько угодно говорить себе, что, когда ты занимался этим, всегда был у тебя порядок, мертвые женщины не валялись по улицам, – тем более что можно их было продать торговцам с выгодой, – а если кого из гяуров надо было убить, то их уводили к ближайшему лесу. Разве это что-то меняет?