Балкон в лесу

К вечеру позвонили из Мориарме, убедились, что проволочные заграждения установлены, и приказали проверить, укомплектованы ли боеприпасы, взрыватели и запасы продовольствия.

— Я с грузовиком отправлю к вам наверх запасной сигнальный пистолет, — добавил Варен. — Сигнальные пистолеты никогда не срабатывают. Ни-ког-да.

Гранж невольно воображал на другом конце провода неподражаемое подрагивание ноздрей. Но капитана, должно быть, отвлекли, так как трубку взял сержант Прине:

— Вас бомбили? — вежливо поинтересовался Гранж.

— Прямых попаданий мало, господин лейтенант. В лошадей. Еще в несколько домов. Веррери…

— А новости?

Голос Гранжа был не столь равнодушен, как ему бы того хотелось.

— Ничего определенного, — сказал Прине, секунду поколебавшись. — Радио сообщает, что немцы перешли через Альберт-канал.

Занятно было ощущать, до какой степени одни названия теперь становились тяжелыми, а другие — легкими. Альберт-канал — это было очень далеко на севере. Нижний Эско.

— А с нашей стороны?

— Неизвестно, — сказал Прине. — Танки в Бельгии.

— Без пехоты?

— Ну… думаю, да, господин лейтенант. — Прине как будто удивился. — Во всяком случае, непохоже, чтобы здесь намечалось какое-либо движение. Выжидаем.

На фоне голоса Прине, в канцелярии, из радиоприемника тихонько зазвучала «Брабантка». Внезапно сюда таинственным образом хлынула судорога планеты: шум моря, когда подносишь к уху раковину. Снаружи, в открытом окне, перистая тень облачка пересекала дорогу, мягко прогнувшись, как ловкое животное, вновь взбиралась на заросли; слышалась спокойная болтовня птиц.

На исходе дня, после ужина, гарнизон дота расположился на траве у обочины, чтобы покурить и поболтать, — в закрытых помещениях они теперь задыхались, как рыба, вытащенная на берег. Гранжу вспоминалось, что, когда он был еще совсем ребенком, второго августа 1914 года население городка с тарелками на коленях собралось вечером на набережной для грандиознейшего пикника. Из окон летели изрыгаемые домами стулья. Делалось это для того, чтобы быть в пределах досягаемости знамений. Одни видели в луне флаг, другие говорили о волне прилива, поднимавшейся вверх по реке; испытывалось таинственное взрывчатое вещество: порох Тюрпена. Он сохранил об этом одно из самых чарующих воспоминаний в своей жизни. В тот вечер его позабыли уложить спать: мир вновь уподоблялся рассудку ребенка.

Разговор зашел о дневных бомбардировках. Днем Эрвуэ повстречал солдата из Бютте, который возвращался с Мёза. Разрушений там было больше, чем предполагали. На берегу реки были атакованы доты. Солдат утверждал, что, сбрасывая бомбы, самолеты пикировали прямо на цель, включая что-то вроде сирены. Судя по всему, наибольшее впечатление на солдат производила именно сирена. Она их шокировала. Этот розыгрыш, этот возмутительный мрачный фарс, высмеивавший страх в тот момент, когда все вокруг превращалось в развалины, натыкался в них на смутный кодекс чести. Это было символом извращенного духа, квинтэссенцией подлого удара, запрещенного приема.

— Эти люди порочны насквозь, — сказал, качая головой, Гуркюф.

Теперь в наступающей темноте самолеты возвращались к Мёзу, на этот раз не бомбя, а бесцельно блуждая в небе, вероятно фотографируя следы дневных пожаров. Разлегшись в черной и уже мокрой траве, они снова закурили и какое-то время молча, опершись на локти, наблюдали за боем. Это было как последние плошки ярмарочного праздника, который угасает далеко на горизонте под холодными звездами. От долины поднималась нория трассирующих пуль — толстых, тяжелых пузырей света, которые взлетали один за другим и не спеша преследовали друг друга, всасываемые бесстрастной влагой ночи. Затем, как скрип лотерейного колеса, раздавались короткие пулеметные очереди.

Когда они возвращались в дот, у обочины с потушенными фарами остановился грузовичок, поднимавшийся из Мориарме. Водитель проклинал дорогу, изрытую танковым обозом. Из обрывков новостей, вылетавших из него, еще не пришедшего в себя после дневной бомбежки, можно было догадаться, что обстановка в Мориарме осложнилась. Инженерные части отгоняли лодки и баржи на левый берег Мёза; заняла свое место группа, которая должна была взорвать мост; перед вокзалом и на улицах расположились лагерем уже измученные голодом беженцы, ожидавшие поезда, которого все не было.

— Когда гражданские уходят… — сказал, скривившись, водитель. — Да это, в общем, не столько из-за беженцев. Вы просто не отдаете себе отчета, что здесь творится, господин лейтенант. Вы не видите, как везут раненых танкистов.

Грузовичок протащился по просеке и, включив фары, содрогаясь и скрипя тормозами, въехал на тропу, которая вела в Бютте. И долго еще не стихало его урчание, все дальше и дальше уходя в спокойную ночную мглу. Темнота леса, в которой трясся этот крохотный островок света, вдруг становилась от этого обширнее, подозрительнее, казалась зыбкой и обманчивой, как море.

Когда Гранж собирался лечь спать, позвонили из Мориарме. Там сочли необходимым еще раз напомнить, что все гарнизоны домов-фортов перешли теперь под командование танкистов.