Балкон в лесу

Пушка стала греметь не так сильно: в наступавших теперь долгих затишьях возобновлялась возня воронов в дубовой роще. «Возможно, к востоку от Мёза не осталось больше ни одного француза, — размышлял он по дороге, — кто знает, что происходит? Может, ничего уже нет?» Но при этой мысли, представлявшейся ему почти допустимой, сердце его начинало биться сильнее, и он с трудом сдерживал возбуждение; он чувствовал, как его сознание легко плывет по волнам катастрофы. «Может, ничего уже нет?» Земля чудилась ему прекрасной и чистой, как после потопа; две сороки вместе уселись перед ним на обочине дороги, будто животные из басни, опасливо приглаживая траву своими длинными хвостами. «Докуда можно было бы так шагать?» — подумал он еще, ошеломленный, чувствуя давящую боль в глазах; мир должен был иметь изъяны, неизвестные трещины: стоит соскользнуть туда однажды — и ничто тебе уже не грозит. Он то и дело останавливался и напрягал слух — в течение долгих минут ничего не было слышно; казалось, мир вновь погружается в сон после того, как ленивым поворотом плеча отряхнулся от человека. «Возможно, я нахожусь по другую сторону», — подумал он с невозмутимо-радостной дрожью; никогда прежде не ощущал он в себе такой близости с самим собой. Он принялся насвистывать и снял каску; он размахивал ею сбоку, держа за ремень, как корзинку; временами он притрагивался к рукоятке пистолета в кобуре, которую расстегнул; всякое ощущение опасности улетучилось, но прикосновение к оружию охлаждало ему пальцы; оно оттачивало странное, внезапно возникшее у него чувство: не нуждаться ни в ком и ни в чем, все свое носить с собой. «С тростью в руке!..» С искрящейся веселостью он подумал о Варене, затем ароматом майских ветвей пронеслось у него в голове воспоминание о Моне; он начинал постигать смысл того, что по-своему угадал Варен, — что, сама того не зная, высвободила она в его жизни своим приходом: эту потребность поочередно оборвать все швартовы, это чувство выбрасывания балласта и глубинной легкости, от которого колотилось сердце и которое было тем, что называется «бросить все». «Я всегда был привязан гнилой нитью», — сказал он себе с горловым смешком.

Время от времени он пинал ногой булыжник на дороге. «Лес… — подумал он еще. — Я в лесу». Этим было сказано все; ему казалось, что и мысль в нем клонится к закату, уступая место лучшему свету. Хотелось только одного — идти не останавливаясь; мало-помалу, как брод, приоткрывался мир.

— Немцев нет, — кивнув головой и подняв перед собой указательный палец, произнес он вдруг созревшим, всезнающим голосом подвыпившего человека.

Он чувствовал себя немного как пьяница, который качается только потому, что все оси одновременно проходят вдруг через него — законодателя и судью, — неуязвимого, безгрешного.

Он прошел вдоль заграждения и направился дальше к границе. Блокгауз был теперь скрыт от него уклоном дороги. Канонада прекратилась; стояла полная тишина. С этой стороны, где лес был выше, дорогу уже покрывали тени, но по ту сторону строевого леса аллея продолжалась — залитая солнцем, ослепительная, более, чем все остальное в мире, притягательная в своем тихом бегстве. Поток травы между колеями захватил середину дороги; казалось, лес все теснее смыкается над ним. Гранж шел, как бы подталкиваемый в спину каким-то неведомым ветром, который разгуливался на этой подозрительной и лишенной законов земле, открытой еще больше, нежели ночные грезы.

«Остается только идти…» — мелькнуло в его отяжелевшей голове, и он взмахнул рукой, что выглядело почти как согласие.

Вновь взгляд его погрузился в перспективу дороги; на сей раз ему почудилось, что в отдалении шевельнулось и тут же пропало маленькое темное пятно: то ли человек, то ли зверь, проворно, пугливо подпрыгивая, исчез в лесосеке.

Он взвел курок пистолета и двинулся вперед. Человек не побежал дальше, похоже напуганный до смерти и исчерпав все свое мужество; прижав колени к подбородку, он припал к стволу ясеня, растущего почти у самой обочины. Чуть пригнувшись к земле, он высунул из-за наполовину скрывавшего его дерева голову и, даже не делая попытки бежать, вонзил в Гранжа острый, воспаленный взгляд белки. И такой неприкрытый страх был в этих круглых красных глазах без век, что сам человек представлялся невесомым, совсем маленьким; казалось, его можно достать из-за ствола рукой.