Баллада судьбы

Вдоль стен аббатства Сен-Мор всадники направили коней в узкую и глубокую, как овраг, сумрачную улицу Сент-Антуан, поднимавшуюся к Ангулемскому подворью, сиявшему позолотой крутых крыш, над которыми вонзались в небо шпили и колокольни королевского дворца Турнель. Обогнув подворье справа и миновав арку ворот Сент-Андри, всадники достигли мрачной громады Бастилии — грозных башен, казавшихся стволами исполинских пушек, нацеленных в небо. Громовые раскаты крепостного колокола заглушали здесь перезвон колоколов всех сорока четырех церквей правого берега, служивших молебен по велению папы Павла II.

Подъехав к воротам главной башни Бастилии, де Сен-Марен, которого встречал комендант, спрыгнул с коня и поднялся по крутой каменной лестнице в круглую комнату, обитую золотистыми соломенными циновками. В единственном кресле сидел король. Не переставая макать перо в медную чернильницу, он внимательно слушал прево Робера д'Эстутвиля — рослого рыжебородого мужчину в алом плаще, наброшенном поверх легкого панциря из алой кордовской кожи; когда король переставал писать, почесывая пером длинный нос, придворный поглаживал пальцем коротко стриженные усы или глубокую вмятину на шлеме. Закончив письмо, король запечатал его желтым воском.

Людовику XI исполнилось сорок три года, но он казался значительно старше. Возможно, такое впечатление усугубляла не только его внешность — морщинистые руки, поседевшие немытые волосы, прилипшие к бледному лбу, тонкогубый неулыбчивый рот, но и бедная неряшливая одежда: потертое черное трико, серый обносившийся плащ, засаленная шляпа из самого скверного сукна. Две желтые витые свечи освещали властное угрюмое лицо.

Даже не обернувшись, чтобы взглянуть на вошедшего, Людовик упорно смотрел на прево. Его раздражали подстриженные усы.

— Государь, вчера герольды объявили королевский указ: отныне считать одно денье равным трем денье.

— Это мы знаем и без вас. Мы бы предпочли сейчас услышать о тех, кто распространяет гнусные слухи о скорой высадке англичан в Арфле.

— Ваше величество, позвольте мне ответить на этот вопрос вечером, хотя, вполне возможно, тех, кого мы разыскиваем с великим тщанием, успела раньше нас выследить чума.

— Монсеньор, не сваливайте свои заботы в могилы кладбища Невинных — оставьте немного и себе. А что это за дело Жиле Сулара? — Людовик вытащил из вороха бумаг самую нижнюю, близко поднес к прищуренным глазам.

— Жиле Сулара и его свинью казнили, ибо следствием установлено тягчайшее злодеяние — чернокнижие.

— Как?! И свинья читала? Уж не считаете ли вы нас таким же дураком, как ваших следователей?

— Свинья покусала трех горожан, а именно тех, которые донесли на Жиле Сулара. Преступник сожжен, свинья закопана живьем.

— Тут написано, что пятьсот вязанок хвороста для костра взяты в Морсанском порту. Неужели не нашлось дров поближе?

— Увы, государь!

— Но это не все, чем мы недовольны. Прокорм свиньи составил восемь парижских денье ежедневно, а следствие продолжалось одиннадцать дней. Это слишком дорого, монсеньор, если вспомнить, сколько наших подданных вдоволь не едят даже хлеба. Как вы нам только что сообщили, отныне одно денье равняется трем, так что разницу за прокорм свиньи велите взыскать в королевскую казну немедленно из жалованья прокурора Корбейля. А сейчас оставьте нас. Да, и передайте нашу просьбу своей очаровательной супруге: пусть она вам купит новый шлем — этот погнут.

— В битве при Монлери, государь!

— Народ хочет мира, не надо напоминать ему о войне. А заботу о наших победах оставьте историографу Матье, он с удовольствием послушает рассказ о ваших подвигах на поле боя. Вы согласны с нами, Жоффруа?

Граф де Сен-Марен молча поклонился. Прево, пятясь, вышел в низкую сводчатую дверь.

— Граф, вы, кажется, удивлены, что мы призвали вас? Да, да, удивлены, судя по вашему лицу. А знаете ли вы, сколько подданных мы потеряли за эти дни? Лишь парижан почти шестьсот сотен. А с мертвых подати в казну не взыщешь.

— Но их имущество, ваше величество…

— Для королевства живой пахарь или оружейник куда нужнее мертвого вельможи, а посему мы повелели объявить Париж священным городом; указ уже скреплен печатью, и чем скорее герольды огласят его во всех уголках нашей Франции, тем быстрее поспешит сюда народ. Весь конный и пеший гарнизон Парижа отныне мы подчиняем вашей власти, граф, и всех гонцов тоже — епископских, торгового старшины, ректорских. Прево уже уведомлен об этом и окажет вам любую помощь, какую вы сочтете нужной для исполнения нашей воли без промедления.

— Но, ваше величество, объявить Париж священным городом — значит распахнуть ворота для всех головорезов и висельников королевства!