Баловень судьбы

Фильм, который я намерен смотреть, отличается от вчерашнего, я это понимаю. Что до меня, то я отдохнул, посвежел и сегодня надеюсь позволить себе лучше оценить собственную работу. Вчера вечером, после долгих часов, которые я провел, уткнувшись носом в крохотный экран монтажного стола, я уже почти ничего не соображал. Будет ли достаточно этих изменений, чтобы свершилось чудо? Через четверть часа я знаю ответ. В этот раз, когда просмотр закончился, я на верху блаженства. Я увидел фильм, который, если судить совершенно объективно, считаю великолепным. Я знаю… Неловко говорить такое о собственной работе. И я представляю себе улыбки тех, кто услышал бы, как я в эти минуты осыпаю самого себя похвалами. Однако я не думаю, что они смогли бы обвинять меня в самодовольстве и еще меньше — в ослеплении. В конце концов, еще вчера я суд ил свой фильм со строгостью, достойной моих самых безжалостных врагов. Кстати, я не намеревался довольствоваться одни я моим суждением. Я даже рассчитываю как можно раньше вынести мой фильм на самый требовательный суд кинематографиста. Начиная, разумеется, с приговора Пьера Бронберже. Я ему обещал, что он станет первым зрителем «Мужчины и женщины». Я держу слово и сразу звоню ему. Любопытствуя увидеть результат того проекта, в который он не верил, Бронберже приезжает в тот же вечер. Так как я все еще не отказался от того, чтобы убедить его стать моим сопродюсером, я набрасываюсь на него, едва он вошел в дверь.

— Пьер, дайте мне двести тысяч франков, и я вам отдаю половину со сборов фильма!

Он жестом успокаивает меня.

— Клод, дайте мне хотя бы его увидеть.

Это действительно самое меньшее, что можно сделать. Начинается просмотр. Я верю в фильм. И все-таки… Все происходит так, как если бы судьба всячески препятствовала Пьеру Бронберже в его желании быть продюсером «Мужчины и женщины», невзирая на все мои усилия. Пьер приехал с семьей — женой и детьми. Дети, совсем маленькие, без конца суетились во время просмотра. Они хныкали, просились в туалет. Пьер несколько раз выходил из зала. Его внимание было до такой степени рассеянным, что фильм прошел совершенно мимо него. Напрасно потом он меня уверял, что нашел фильм очень интересным, что в нем есть великолепные эпизоды, я отлично чувствовал, что у него сердце к фильму не лежит и что его восторг несколько наигранный. И снова меня охватывает сомнение. Если Пьеру Бронберже не нравится «Мужчина и женщина», это дело серьезное. Не только потому, что я очень ценю его мнение, но еще и потому, что это мнение вполне может разделить вся среда кинематографистов. Ведь у меня по-прежнему нет кинопрокатчика. И заранее обливаюсь холодным потом, вспоминая о «Человеческой сущности», которая была положена на полку на Севастопольском бульваре и… которую я в конце концов уничтожил. Теперь же я чувствую себя готовым на все, чтобы открыть «Мужчине и женщине» дорогу в кинозалы. Я готов связаться с кем угодно. Персонаж, в когти которого я, движимый отчаянием, бросаюсь, поставил на своей визитной карточке пометку «кинопрокатчик», но более уместным было бы слово «гангстер». У него репутация, повадка и манеры бандита. Его специальность — пышные постановочные фильмы. Кино, прямо противоположное моему. Я неохотно показываю ему мой фильм, смутно надеясь, хотя и не признаваясь себе в этом, что он ему не понравится и это положит конец нашим отношениям. К моему великому изумлению, он мне заявляет, что фильм ему понравился. Неужели в этой груди бьется сердце любителя кино? Мои сомнения рассеиваются, когда он предлагает мне заключить контракт, достойный его репутации. Он готов прокатывать фильм с тем условием, что я оплачу печатание всех копий. Кроме того, на случай провала он оставляет за собой аванс на помощь производству фильма. Я также смогу торговать эскимо в перерывах между сеансами, если кинотеатры согласятся на это… Хотя преимущество не на моей стороне, я, не входя в подробности, отвергаю его предложение.