Баловни судьбы

Теща прикрыла глаза — она всегда так делала, прежде чем начать долгую речь, — и, что называется, очертя голову ринулась в бой.

— Мы давно знаем друг друга, Аннерс, — начала она.

Он не ответил. Все ведь относительно.

— И никогда у нас с тобой не было друг от друга тайн, мы всегда были откровенны.

Черт бы тебя побрал, подумал он, но не отозвался. Ему снова пришло в голову, что когда-нибудь все слова, которые он годами подавлял в себе, вырвутся на свободу, слившись в долгий, облегчающий крик.

— Я не в том смысле, что когда-нибудь вмешивалась в ваши дела, ведь ты не можешь меня в этом упрекнуть, наоборот, я всегда считала вмешательство недостойным, не то что другие. Ты ведь знаешь, Аннерс, большинство родителей вмешиваются в дела своих детей.

Да, она всегда меня терпеть не могла, оба мы друг друга терпеть не могли, а вот все же ломали комедию, непонятно только зачем. Примерно так: тебе удобно, мама? Тебе что-нибудь нужно? Может, хочешь покататься? Хочешь посмотреть телевизор или лучше сходить в кино? Или просто сидеть и болтать. Потому что разговаривать ты не умеешь, только болтаешь о совершеннейших пустяках.

— Но, видит бог, я никогда не вмешивалась в ваши дела, как бы плохо, на мой взгляд, они ни складывались...

Он наклонил стакан, и красноватая жидкость едва не перелилась через край, тогда он осторожно наклонил стакан в другую сторону и вдруг решил, что не будет пить ту приторную дрянь, раз уж она ему так противна.

Она повысила голос:

— Но настало время...

— Одну минуту. — Он пошел на кухню и выплеснул содержимое своего стакана в раковину. Потом достал из холодильника бутылку пива, открыл ее, вернулся назад, сел и, медленно сделав большой глоток прямо из бутылки, поставил ее на стол и вытер губы.

Обе уставились на него.

— Ты дошел до того...

— По правде говоря, Аннерс, — сказала Улла словами и тоном Макса, — по правде говоря, мама приехала помочь нам.

— Ах вот оно что! — Он кивнул. Кивнул несколько раз, — Приятно слышать, а я-то терялся в догадках, зачем она пожаловала. Ну, и чем же, по-твоему, она может нам помочь?

— Ты болен, — сказала теща. — У тебя расшатались нервы, и тебе следует обратиться к врачу.

Теперь он вертел в руках не стакан, а бутылку.

— С чего это ты решила, что я болен?

— Ты не такой, как раньше, ведешь себя странно с Уллой и со мной тоже, да и на работе у тебя неприятности.

— Об этом-то тебе откуда известно? — медленно произнес он. — Значит, уже донесли?

— Не все ли равно откуда, главное, что это — правда. Я беспокоюсь за Уллу.

Он внимательно посмотрел на нее.

— Наверное, лучше всего, — неторопливо начал он, — если я, пока вы будете на Мальорке, лягу в нервную клинику на обследование. Ну, а Лену на это время можно куда-нибудь пристроить. Тебе не кажется, что так будет лучше всего?

От удивления она раскрыла рот, и он заметил, как она облегченно расслабилась. Просто-напросто обмякла от облегчения.

— Да, так было бы лучше всего, — быстро ответила она.

Он улыбнулся и еще внимательнее посмотрел на нее. Помимо всего прочего, она была еще и недалекой, Уллина мать. Трогательно недалекой. Порой ему даже казалось, что именно ее глупость каким-то странным образом заставляла его относиться к ней с чуть болышим вниманием: жаль ее, ведь ничегошеньки не соображает! — именно ее глупость иной раз вызывала сочувствие, и он спешил ей на помощь, когда она уж совсем попадала впросак. Он думал, что теперь от этого сочувствия не осталось и следа и больше всего ему хочется схватить ее за руку, стащить со стула и вышвырнуть вон из комнаты, из дома, затолкать в этот ее маленький дурацкий «фиат» и с истинным наслаждением дать машине такого пинка, чтобы она покатилась по дороге.

— Что здесь смешного, Аннерс? — спросила Улла тоненьким чужим голоском.

— Ничего, — сказал он, сдерживая улыбку. — Просто, знаешь ли, странно, что ты предпочла обратиться за помощью не к кому-нибудь, а именно к своей матери, а ведь как раз она совершенно неспособна понять, в чем дело.

— Аннерс!

— Да и по-детски это, тебе не кажется? Разве мы не можем сами разобраться в своих проблемах? Должны, во всяком случае.

— Вот именно, что не можем. Мы перестали понимать друг друга.

— Очень жаль, — сказал он, — если два человека не могут больше понимать друг друга и ладить в постели. Что же им тогда остается?

— Не знаю, — прошептала она.

— Не знаешь. Но, очевидно, полагаешь, что твоя мать знает.

Она тихонько заплакала. С изумлением он смотрел, как слезы капают с ресниц и текут по щекам. Она плакала, приоткрыв рот, и была похожа на маленькую поранившуюся девочку. Но ему казалось, что ранка неглубокая и несерьезная, хотя, наверное, немножко саднит. Еще он представил, как наблюдает за ней со стороны, прикрываясь язвительной усмешкой. И подумал, что оба они похожи сейчас на актеров, разыгрывающих плохонькую скучную пьесу, которая ему лично очень не по душе.

— Тут мне следовало бы вытащить из кармана белоснежный носовой платок и предложить тебе, — заметил он, — но, к сожалению, у меня такового нет.

Она заплакала громче, заерзала на стуле.