Бальтазар Косса

Коссе, разумеется, а эти дни организации собора было «не продохнуть». Требовалось встретить каждого высокого гостя, «обадить», очаровать, заинтересовать. Требовалось всех устроить, нескудно кормить и поить сотни собравшихся людей, в порядком разоренном и не отошедшем от прежних бедствий городе, где еще оставался в одной из башен французский гарнизон.

Он похудел, спал по два-три часа в сутки, он весь горел от нетерпения. Сколько лиц! Сколько встреч! Впервые встречались вчерашние враги, представители разных партий. И неужели, неужели… Получится?

Он уже приблизительно знал, что будет делать после собора, и потому охотно, более того, с радостью принял предложение Филарга, нынешнего кардинала Миланского «посидеть» с ним и с одним из французских епископов втроем, за скромным ужином. Конечно, конечно! (Не позвал бы — сам нашел, как встретиться перед собором!)

Про себя Косса изумился и даже ужаснулся несколько, как изменился Филарг за протекшие два десятка лет, как располнел, обрюзг, как торопливо и жадно ест с каким-то нехорошим причмокиванием, как он поседел и облысел.

Косса тоже начал седеть, но аккуратно, с висков. Чернь с серебром придавала ему только лишь большее благородство облика и значительность, достойные хозяина Романьи и кардинала. Француз д’Альи, епископ Камбрэ, а в прошлом ректор парижского университета, был сух, худ и подвижен. В нем было все заострено: плечи, локти, долгие персты, подбородок. Остр был и взгляд по-французски слегка насмешливых глаз, остр был профиль, остр и хрящеватый, большой, истинно французский нос. Он тоже, верно, заметил, как изменился Филарг за протекшие годы, и тоже, как и Косса, не подал виду. Они с д’Альи были старинные друзья, вместе учились в Париже, вместе получили степень доктора (д’Альи, как и Косса, степень доктора обоих прав, сверх того — доктора теологии). У обоих была за спиною и в прошлом голодная юность, жареные каштаны, бобовая похлебка как предел роскоши, о чем с удовольствием поминалось теперь, разделывая жареных на вертеле перепелок, вкушая французское блюдо — петуха в вине — и остро наперченное мясо цесарки, макароны с сыром, тунца и копченых угрей, артишоки и вяленую дыню, засахаренные пирожные и плоды, привезенные из Африки, многоразличную овощь, запивая все это испанскими и итальянскими винами. И Косса бережно разливает по бокалам пурпурное кьянти… (И лишь скользом, легким мимолетным видением припоминаются ему юношеские кутежи в Болонье, на открытом воздухе, под звездами, с красавицами, унесенными в прошлое неостановимым потоком времен.)

Под роскошные блюда и изобилие питий идет, меж тем, серьезный разговор: о неурядицах в Милане, о борьбе Арманьяков с Бургиньонами во Франции, о безумном короле Карле VI, о Бенедикте XIII, которого и д’Альи и Филарг знали лично, а д’Альи был одно время нешуточно увлечен испанцем (настолько, что даже помог ему бежать!), и, в связи с Бенедиктом, о пресловутом еврейском вопросе. О непорочном зачатии Богоматери, тезис, выдвинутый д’Альи, которым он ужасно гордился, о необходимости реформировать календарь, о Венцеславе и Сигизмунде (разговор о ереси Виклефа отлагается всеми, по молчаливому согласию, до собора). И снова о молодости, о тавернах Парижа, об университете.

На соборе предстоит серьезный спор о возрастном старшинстве национальных церквей Европы. Англия, Франция и Испания спорят, какой церкви надлежит получить почетное звание «дуайена»?

— Первым епископом Рима, — напоминает Филарг, — был-таки Линий, британский принц, сын пендрагора Карактака! — И Филарг со знанием дела излагает историю Иосифа Аримафейского, побывавшего в Англии впервые еще в 35-м году от Рождества Христова, а затем, в 62-м, окончательно поселившегося тут получившего от короля Арвирага землю в Гластонбери, где был им основан храм «вскоре после страстей Господних». Д’Альи пытается возражать, мол, Святое семейство сперва высадилось в Марселе (Марсилии), и Коссе чуть-чуть смешно видеть, как два подпивших ученых мужа нешуточно сцепляются друг с другом и почти ссорятся, отстаивая первородство даже не своих стран (в те далекие века Лангедок еще не принадлежал Франции). Спор, впрочем, затихает, ибо и тот и другой отлагают выяснение этого вопроса до заседаний собора. (Где-таки победят англичане, и король Англии будет титуловаться «Его Священным Величеством», Франции — «Его Христианнейшим Величеством», а Испании — «Его Католическим Величеством». Но все это будет потом, и Косса еще не подозревает даже, как своеобразно отразится на его дальнейшей судьбе легендарная повесть о родичах Христа, якобы покинувших Палестину после казни Спасителя. Повесть, которой он нынче не придает никакого серьезного значения и даже позабывает о ней вскоре после Пизанского собора…) Меж тем, помирившиеся ученые мужи снова пьют, и снова вспоминают о парижской молодости — дерзкой поре надежд и дерзаний, когда и сам мир казался им еще юн и загадочен.