Балтиморский блюз

Но даже без героических дифирамбов некролог Джонатану понравился бы. Хороший слог, серьезное, сдержанное повествование, пара забавных случаев из жизни. Главное, не случилось того, чего он больше всего боялся. Когда Джонатан делал первые шаги на журналистском поприще, еще до того, как пришел в «Звезду», он целый год работал в средней руки издании в Пеории, штат Иллинойс. Каждый день — всего их было 467, однажды сказал он ей, — Джонатан писал о проблемах рабочего класса на заводе «Катерпиллар» и пытался вырваться оттуда. Он боялся навсегда остаться в этом городе, что он окажется на борту самолета, который рухнет рядом с Чикаго, — единственный местный ангел среди пассажиров. Увидев в газете заголовок «Житель Пеории погиб в авиакатастрофе», он решил, что должен покинуть этот город до того, как превратится в Жителя Пеории.

И он сделал это, он спасся. В его некрологе ни слова не было об этих робких первых шагах — только отчет о его деятельности в Балтиморе, наградах и всеобщей уверенности в его блестящем будущем. После смерти он не стал ни Жителем Пеории, ни Горожанином, ни Местным Жителем — ему не достался ни один из ярлыков, которые с легкой руки раздают репортеры. Для потомков он останется «Репортером из „Маяка“, лауреатом, погибшим в возрасте двадцати шести лет». Тесс никогда не думала о том, что он моложе нее.

Уитни сидела справа, Фини слева — гои, шпионы в храме божьем. Большинство посетителей никогда раньше не были на иудейских богослужениях, но именно Уитни, истинная шикса, так и сочилась скептицизмом. Ее появление было расценено родственниками Джонатана как кощунство. Зная некоторые подробности, которые не пошли в прессу, они, судя по всему, приняли ее за таинственную незнакомку, с которой Джонатан провел последнее утро. Строгая и величественная, Уитни не обращала на это внимания. В какой-то момент она дала Тесс платок, благоухающий «Шалимаром». Тот факт, что кто-то из ее знакомых пользуется надушенными платочками, так поразил Тесс, что она моментально успокоилась.

Израненная, заторможенная и ощущающая свое еврейство сильнее, чем когда либо, Тесс поняла, насколько мудро хоронить покойников как можно скорее. В детстве ей казалось, что этот обычай продиктован чисто практическим страхом перед микробами, равно как и запрет на потребление свинины и моллюсков. На опыте семьи своей матери она поняла, что быть евреем значит вести бесконечную войну с микробами и бактериями. Она порадовалась, что еще не совсем пришла в себя. Все казалось каким-то сюрреалистичным. Джонатана похоронят задолго до того, как она поймет, что его больше нет.

Он спас ее. Так ведь? Но насколько сознательно он сделал это? Прошло менее полутора суток, но она могла вспомнить только, как оттолкнула его руку в то влажное душное утро, когда любое прикосновение было неприятным. Последнее прикосновение Джонатана, которое останется в ее памяти, — мощный удар. Из-за которого она была жива, а он нет.

Она была уверена, что он хотел жить. Пойми он, что в той ситуации надо выбирать, повел бы себя иначе. Героизм был скорее рефлекторным, желание выжить — инстинктивным. Он был жаден до жизни, уверен, что его ждет слава, успех. Жадина Джонатан, он был уверен, что сможет спасти Тесс и спастись сам, — точно так же, как думал, что может позволить себе одновременно и официальную подружку, и Тесс.

Молодой раввин, который лично знал Джонатана, храбро пытался вернуть его к жизни. Но душные чары не разрушались, система кондиционирования старого зала явно не справлялась с жарой, и потеющие приглашенные начали проявлять нетерпение. Тесс посмотрела на женщину, которую приняла за Дафну. Та сидела в первом ряду между родителями Джонатана. Это имя всегда ассоциировалось у Тесс с сексапильностью и миниатюрностью, что-то типа Авы Хилл. Но рыжеволосая Дафна показалась ей вполне дружелюбной; скорее всего, это был сердечный и неунывающий человечек. Она была похожа на Тесс, но была чуть ниже и немного полнее. У нее даже оказался неправильный прикус.

— Джонатан был глубоко религиозным человеком, — говорил раввин.

— Ага, каждый день молился, чтобы ему дали Пулицеровскую премию, — прошептал Фини.

— И когда я думал сегодня, какие слова сказать на его смерть, я вспомнил поэму — поэму, которую многие из нас учили в школе…

Журналисты и экс-журналисты, собравшиеся в крохотной душной комнатке, нервно заерзали на стульях, боясь не совладать с собой и рассмеяться. Многие из них ходили на похороны как на работу и отсидели множество заупокойных служб, к которым не имели особого отношения. Они буквально ощущали натиск избитых фраз.

Раввин прочистил горло, потом еще раз, и начал декламировать искренним, едва не срывающимся, подростковым голосом:

Когда ты первым кончил круг,
Тебя качали сотни рук…

Уитни сунула Фини записку, и Тесс, заглянув через его плечо, прочитала: «С тебя выпивка. Я же говорила, что он будет читать хаусменовское „На смерть молодого атлета“».