Бальзак

В действительности же эта мансарда, эта келья, которую Бальзак якобы из сострадания снял у своего друга Жюля Сандо, оказывается роскошнейшей квартирой, ради украшения которой отшельник не жалеет затрат. Хотя на улице Кассини имелось вполне достаточно мебели для четырех комнат, все заново заказывается на бульваре Капуцинов, у дорогого обойщика Моро. Даже Огюст, преданный слуга, получает новую ливрею, лазоревую, с алым жилетом, за которую Бальзак уплачивает, или, вернее, остается должен, триста шестьдесят восемь франков. Венцом этой удивительной монастырской кельи является будуар, достойный скорее «Дамы с камелиями», чем прославленного писателя. Но именно нагромождение драгоценных вещей, изысканная чувственность красок особенно вдохновляют Бальзака, и, кстати, в «Златоокой девушке» он дает очень точное описание этого пристанища сибаритов. «Будуар состоял как бы из двух половин: одна его половина представляла собой мягкий овал, другая — правильный квадрат. Там посредине одной из стен сверкал беломраморный золоченый камин. Вход в эту комнату вел через боковую дверь, скрытую богатой ковровой портьерой и находившуюся прямо против окна. В подковообразной нише стоял настоящий турецкий диван, проще говоря, матрац, положенный прямо на пол, матрац широкий, как кровать. Этот диван в пятьдесят футов был обтянут белым кашемиром, украшенным черными и пунцовыми шелковыми кистями, расположенными ромбами. Спинка этого гигантского ложа несколько возвышалась над грудой подушек с богатым узором, придававших ему еще более роскошный вид.

Стены будуара были обиты красной тканью, с которой трубками, напоминавшими каннелюры коринфской колонны, ниспадал индийский муслин. У потолка и над полом поверх этого муслина шла пунцовая кайма с черными арабесками. Смягченный муслином красный цвет стен казался розовым, и этот цвет любви повторялся на оконных занавесях из индийского шелка, подбитых розовой тафтой и отделанных шелковой пунцовой и черной бахромой. Шесть пурпурных двусвечных бра, через равные промежутки укрепленных в стене, освещали диван. Потолок, с которого свешивалась пурпурная люстра, украшенная матовой позолотой, сверкал белизной, оттененной золоченым карнизом. Ковер напоминал восточную шаль, являя взорам тот же рисунок, что и на диване, он вызывал в памяти поэзию Персии, где его выткали руки рабынь. Вся мебель была обита белым кашемиром с черной и пунцовой отделкой. Часы, канделябры — все было из белого мрамора и сверкало позолотой. Единственный стол, стоявший в этой комнате, покрыт был тоже белой кашемировой скатертью. В изящных жардиньерках цвели розы самых разных сортов и множество цветов — белых и красных».

Все это живо напоминает нам декораторский вкус Рихарда Вагнера, которого только среди этакого пышного вороха шелков и кашемира осеняло истинное вдохновение. Но Бальзаку это убранство необходимо вовсе не для того, чтобы вызвать поэтическое вдохновение — оно к его услугам за любым некрашеным столом, — нет, оно нужно ему для значительно более реальных надобностей. Когда он горделиво демонстрирует своему другу Фонтанна эту роскошь, это «знаменитое белое канапе», у него, обычно столь скрытного, внезапно вырывается полусерьезное признание:

«Я приказал соорудить все это, ибо должен был принять даму из высшего общества. Настоящую даму! Для нее мне нужна была красивая мебель, ведь она к ней привыкла. И могу засвидетельствовать, что, пользуясь этим канапе, она отнюдь не проявила неудовольствия!»

Но даже если бы дотошный Фонтанне не занес тотчас же это признание в свой дневник, мы могли бы просто по характеру нового жилья разобраться, в чем тут, собственно говоря, дело. Всегда, когда Бальзак наряжается во все новое и пытается превратиться в щеголя, — это верный знак, что он влюблен. Всегда, когда он меблирует новое сладострастное убежище, — это значит, что он ожидает возлюбленную. Его радости и его печали всегда выражаются в крупных счетах.

Так, в свое время он купил экипаж и нанял грума — это происходило именно тогда, когда он добивался благосклонности герцогини де Кастри; для нее же было куплено его первое канапе. Для г-жи Берни была меблирована и украшена спальня на Рю де Маре, для г-жи Ганской он выписал себе в Женеву еще дюжину перчаток и помаду, а собираясь отправиться в Вену, приобрел собственную коляску. Итак, перед нами новый парадокс, вдобавок ко всем прочим. В том самом году, когда Бальзак дал обет вечной верности своей «супруге по любви», он влюблен в другую женщину, влюблен сильнее, чем когда-либо прежде. В том самом году, когда во всех своих письмах он расписывает муки своего целомудрия, он вступил в иные, страстные, бурные отношения. Волшебно-гиперболизированные любовные послания к Единственной — послания, которые все поколение читало затаив дыхание, написаны до и после интимных встреч с другой.