Бальзак

В обширном предисловий к «La com'edie humaine» Бальзак объяснил свои взгляды на дело и на самую цель свою. В самом начале он высказывает презрение к обычной манере писать историю. «Если, – говорит он, – вы читаете сухие и скучные перечни сообщений, называемые историей, то вы заметите, что писатели всех стран и всех времен забывают об истории нравов». Он хочет по возможности пополнить этот пробел из общего инвентаря страстей, добродетелей и пороков он намеревается создать характеры и выработать типические личности. Таким образам, при большом терпении и усидчивости, он напишет для Франции XIX в. такую книгу, какой, к несчастью, не оставили нам ни Рим, ни Афины, ни Тир, ни Мемфис, ни Персия, ни Индия. Мы видим, как плохо он судил об истории, – его скудные исторические сведения благоприятствовали такому суровому приговору. Да он и не был историк, но, как он сам себя определил верно и метко, естествоиспытатель своего века. Он ссылается на Жоффруа С.-Илера, который указал на однородность творчества в разных сферах. Перед знатоком естественных наук он чувствует себя как бы доктором наук социальных. «Общество, смотря по той офере, в которой вращается деятельность человека, создает из него столько же различных людей, сколько есть вариантов в физиологии. Разницу между солдатом, рабочим, чиновником, адвокатом, празднолюбцем, ученым, государственным человеком, купцом, моряком, поэтом, обитателем богадельни и пр… конечно, труднее определить, но она столь же велика, как между волком, львом, ослом, вероном, акулою, морской собакою и овцою». Аналогия эта больше остроумна, чем верна, и сам Бальзак чувствует необходимость оговориться, что в социальном мире напр. женщина не всегда бывает самкою мужа и вообще одна и та же личность в обществе может менять свое положение, а между тем, например, акула не может сделаться моржом. Собственно мысль Бальзака та, что его способ изучения человечества в сущности тот же самый, как и способ естествоиспытателя. Он никогда не морализирует и никого не осуждает, никогда не играет роли оратора или проповедника; чувствуя к чему-нибудь отвращение или симпатию, он не теряет из виду верности изображения. Для него, как и для естествоиспытателя, нет ничего слишком малого и ничего слишком великого, – он все с одинаковым интересом анализирует и объясняет. Если смотреть в микроскоп на паука, то он по устройству тела будет больше и разнообразнее самого громадного слона. С научной точки зрения, величественный лев – лишь кусок мяса, костей и пр., ходящий на четырех ногах. Способу питания и форме зубов соответствует устройство черепа, лопаток, мускул и ногтей, и оно объясняет его величие. То, что при известном взгляде кажется отвратительным и грязным преступлением, с иной точки зрения представляется лишь блестящим пороком, и Бальзак это понимал. Уже в «Eug'enie Grandet» есть места, доказывающие это. Настает время, когда Евгения должна признаться своему скряге-отцу, что у неё уже нет больше дукатов, что она все их раздарила, и автор говорит: «В течение трех дней должна разыграться ужасная драма, мещанская трагедия без яда, кинжала и крови, но она будет еще ужаснее всех тех драм, какие разыгрались в знаменитом роде Атридов». Это значит: «мой мещанский роман трагичнее ваших классических трагедий». В другом романе, в котором начальница одного женского пансиона горько жалуется на то, что у неё берут воспитанниц, Бальзак говорит: «Хотя лорд Байрон вложил в уста Тассо соответственные его положению жалобы, но они далеко не так верны правде, как жалобы г-жи Буке». Это значит: «мелочная пошлость, изображаемая мною энергическими чертами, гораздо занимательнее всех возвышенных отвлеченностей». В романе «Величие и падение Сезара Бирото» он не только самым заглавием шутливо намекает на книгу Монтескьё, но и с гениальною смелостью сравнивает процветание и упадок доброго парижского парфюмера с перипетиями троянской войны и наполеоновского владычества. «Троя и Наполеон – только материалы для эпопеи. Пусть эта история будет эпосом из мещанской жизни, на которую ни один поэт не обращал до сих пор внимания; как она ни кажется чуждою всякого величия, тем не менее она самая величественная, – здесь дело идет не об неудачах отдельного человека, а о бедствиях целого сословия». Это значит: «в поэзии, собственно говоря, нет ничего ни великого, ни малого; из борьбы с жизнью парфюмера я могу создать героическую эпопею; я чувствую и доказываю, что деяния скромной частной жизни, если их изобразить с их причинами и следствиями, настолько же важны, как и величайшие перевороты в жизни народов». Когда в его произведении «Un m'enage de gar`eon» красивый и хитрый забияка Максаис Жиле гибнет на дуэли, то поэт говорит наконец: «Так умер один из тех людей, которые были бы в состоянии совершить великие подвиги, если б их перенесли в обстановку благоприятную для них, – человек, которого сама природа одарила, как дитя балованное: она дала ему мужество, хладнокровие и политическую мудрость Цезаря Борджиа». Так метки последние слова, что тщательно кажется, будто только теперь он вполне понимает Макса. Как порок, так и добродетель являются у Бальзака продуктом известных условий. Хотя он имеет слабость, говоря о верности долгу и самопожертвовании в духе довольно строгого католицизма, иногда расплываться и сентиментальничать, однако не забывает указать на различные источники добродетели: врожденную холодность чувств, гордость, полусознательный умный рассчет, наследственное благородство мыслей, раскаяние женщин, наивность мужчин, или благочестивую надежду на воздаяние в будущей жизни. Чтобы вполне понять, как сильно было его поэтическое дарование даже в позднейший период его жизни, прочтите «Uu m'enage de gar`eon», «Cousine Bette» и «Illusions perdues».