Бальзак

И вот он, мозг которого неутомимо создавал всякого рода планы, напал на мысль – приняться за издание классиков, каждого в одном томе. Он был убежден, что подобными изданиями, тогда еще неизвестными, можно сделать выгодный оборот. Это предприятие, верное по основной мысли, имело ту же судьбу, как и все позднейшие коммерческие спекуляции Бальзака: оно обогатило других, а виновнику принесло лишь убыток. То же самое случилось, когда он в 1837 г. в Генуе, обрмененный массою долгов, случайно вспомнил, что римляне далеко не разработали тех серебряных рудников, которые они открыли на острове Сардинии. он сообщил свою мысль одному генуэзцу и решился продолжать это дело. В 1838 г. он предпринял трудную поездку на остров, потребовавшую много времени, с целью исследовать шлаки в рудниках, нашел все так, как предполагал, и стал хлопотать в Турине о дозволении на разработку копей. Но оказалось, что генуэзец уже раньше успел выхлопотать дозволение и теперь шел верным путем в обогащению. Конечно, многие из спекуляций, постоянно возникавших в деятельном уме Бальзака, были несбыточны, но и тут все-таки обнаруживался его гений. Гёте был как бы особою природой в природе, так что, случайно бросив взор на пальму, он открыл тайну метаморфозы растений, а увидавши полураспавшийся череп овцы, он положил основание философической анатомии. Так и Бальзак и в малом, и в великом был изобретателем и всюду открывал неведомое другим. Подобно вдохновенным людям средних веков, он наперед знал, где спрятаны сокровища. У него был и волшебный жезл в руке, который сам собою опускался над золотом, безымянным, бесстрастным героем его произведений. Правда, ему не удалось добыть сокровищ, – он был чародей, поет, но не практический деятель.

Уже и в первом случае его замысел был так же заманчив, как и широк. Он хотел быть в одно время и словолитцем, и типографщиком, и книгопродавцем. Он написал даже введение к своим изданиям классиков и с жаром принялся за выполнение прекрасного плана. Бальзак уговорил своих родителей уступить ему значительную часть имущества на его предприятие. Ему удалось устроить словолитню и типографию, где и были напечатаны отличные иллюстрированные издания Мольера и Лафонтена. Но французские книгопродавцы дружно вооружились против нового соперника, не хотели распространять его изданий и спокойно ждали их фиаско, чтобы потом самим воспользоваться его идеей. Через три года он принужден был продать с большими убытками и свои книги на вес, и свою типографию. Поэт сам в этом случае пережил муки своего несчастного, хотя и изобретательного, типографщика, Давида Сешара, в романе «Eve et David». Из этого кризиса он вышел не только бедняком, но еще с такими долгами на шее, что всю свою жизнь трудился без отдыха, чтобы завоевать себе независимость и воротить состояние матери. Но долги, которые ему нечем было погасить кроме литературных заработков, расти как лавина, так как он долгое время мог только погашать один заем другим. Таким-то образом познакомился он с парижскими ростовщиками разного рода, которых он так мастерски изобразил в Гобсеке и других родственных типах. А слова: «Мои долги, мои кредиторы!» – стали с этих пор постоянным припевом его бесед и даже интимных писем; в них-то и выражаются трогательно-сердечная теплота и задушевность человека, постоянно преследуемого. «Угрызения совести, – читаем мы в одном его романе, – не так ужасны, как долги, ибо они не могут ввергнуть человека в долговую тюрьму».

Спустя несколько лет он познакомился с тюрьмою хотя на короткое время. А как часто он вынужден был иметь во нескольку квартир, менять свое местопребывание, чтобы спастись от неё, и сообщать фальшивые адресы своим корреспондентам. Для поэта долги были вечным источником душевных волнений, неотступным побуждением в труду и творчеству. Мысль о них рано пробуждала его от сна и он видел всюду ужасные призраки. Он принялся работать с исполинским усилием, и работал не покидая рук в течение всей своей юности и зрелого возраста, пока, всего 50 лет от роду, не пал мертвым, от чрезмерного напряжения сил, разом, как бык, убитый на арене. Творчество доставляло ему мало наслаждения, а было, напротив, тяжелым трудом. Дело в том, что неутомимое воображение постоянно побуждало его к созиданию новых произведений, а между тем ему не легко было воплощать их в изящную форму, – у него от природы не было, да и не успел он выработать себе способности легкого изложения. В уменьи владеть языком он не мог равняться с романтическими поэтами. Бальзак не мог написать ни одного мелодического стихотворения (те, которые встречаются в его романах, принадлежать другим: г-же де-Жирарден, Теофилю Готье, Шарлю Бернару, Лассальи). Но не кто иной, как он сам был автором того обильного зияниями стиха, над которым так много смеялись. Этим стихом его Луи Ламберт начинает свою эпопею из истории Инков:

O Inca! о roi infortun'e et malheureux!