Бальзак и портниха-китаяночка

— Так вот, папаша, уже больше двадцати лет, как этот город сменил название, — растолковал ему Лю. — А товарищ, который со мной, говорит только на официальном языке, принятом в, как вы его называете, Бейпине.

Старикан бросил на меня исполненный почтения взгляд. Он внимательно рассматривал мой китель, и особенное его внимание привлекли пуговицы на рукавах.

— А эти-то на кой? — поинтересовался он у меня.

Лю перевел мне его вопрос. На своем скверном мандаринском я ответил, что не знаю. Но мой толмач сообщил старому мельнику, что я сказал, что это знак тех, кто принадлежит к истинным партийным кадрам.

— Товарищ из Бейпина, — продолжал Лю с неподражаемым спокойствием великого авантюриста, — приехал в наши места для сбора народных песен, и долг всякого сознательного гражданина, который знает такие песни, сообщить ему их.

— Что, эти дурацкие припевки горцев? — спросил старикан, бросив на меня подозрительный взгляд. — Да это ведь никакие не песни, а так, припевки, старые, с давних еще времен припевки. Понятно?

— Вот товарищу как раз и нужны припевки, чтобы в них чувствовалась простота и подлинность каждого слова.

Старик мельник некоторое время переваривал полученные сведения, а потом взглянул на меня с какой-то странной, хитроватой улыбкой.

— Вы вправду хотите…

— Да, — отрезал я.

— Товарищ и вправду хочет, чтобы я спел ему эту похабщину? Потому как, надобно вам знать, наши припевки славятся…

Досказать ему помешал приход нескольких крестьян, каждый из которых тащил на спине огромную корзину.

Тут я по— настоящему перепугался, и мой «переводчик» тоже. Я шепнул ему на ухо:

— Смываемся?

Старик мгновенно повернулся к Лю и поинтересовался:

— Что он сказал?

Я почувствовал, что заливаюсь краской и, чтобы скрыть смущение, устремился к крестьянам якобы с намерением помочь им снять тяжеленные корзины.

Их было шестеро. Ни один из них никогда не бывал в нашей деревне, и, поняв, что разоблачение нам не грозит, я успокоился. Они поставили на пол корзины, до верху наполненные кукурузой, которую они принесли смолоть.

— Подойдите поближе, я познакомлю вас с молодым товарищем из Бейпина, — объявил им мельник. — Видите у него на рукавах по три пуговички?

Совершенно преобразившийся, сияющий старый отшельник схватил меня за руку, поднял и стал совать ее в нос поочередно каждому из пришедших, чтобы дать им возможность восхититься этими идиотскими желтыми пуговицами.

— А знаете, что они означают? — кричал он, дыша мне в лицо перегаром. — Это знак настоящего кадрового работника!

Ни за что бы не поверил, что у этого тщедушного старикашки столько силы, он, словно клещами, стискивал мою руку. Стоя рядом с нами, Лю с самым серьезным видом, как и положено официальному переводчику, переводил его слова на мандаринский диалект. Я вынужден был, по образу и подобию руководителей, которых показывают в кино, пожать всем руки, каждому дружелюбно кивнуть головой и при этом изъясняться на своем ломаном мандаринском.

В жизни мне не доводилось делать ничего подобного. Я уже пожалел, что мы взялись за исполнение этого дела, с которым не смог справиться Очкарик, жадный владелец кожаного чемодана.

Когда я в очередной раз кивнул, моя фуражка, а верней сказать фуражка портного, свалилась на пол.

* * *

Наконец крестьяне ушли, оставив на помол целую гору кукурузы.

Я падал с ног от усталости, к тому же фуражка все сильней, наподобие пыточного обруча, сдавливала мне черепушку, отчего у меня началась страшная головная боль.

Старик мельник повел нас на второй этаж, куда вела узенькая деревянная лестница, на которой отсутствовали три ступеньки. Поднявшись, он тут же устремился к плетеной корзине, из которой извлек тыквенную бутыль с самогоном и три стопки.

— Здесь не так пыльно, — улыбаясь, пояснил он нам. — Промочим немножко горло.

Почти весь пол в этой большой темной комнате был усыпан камешками, здорово смахивающими на те «нефритовые шарики», о которых рассказывал Очкарик. Как и на первом этаже, здесь не было ни стульев, ни табуретов и вообще никакой мебели, обычной в жилых домах, за исключением широченного топчана, над которым на стене висела черная, переливчатая шкура не то пантеры, не то леопарда, а на ней трехструнный музыкальный

инструмент из бамбука, местная разновидность скрипки.

Старик мельник радушно предложил нам присаживаться на топчан, то есть на то самое ложе, после которого у нашего предшественника Очкарика остались такие мучительные воспоминания и столько большущих красных прыщей.

Я бросил быстрый взгляд на своего переводчика, который явно опасался поскользнуться на камешках, рассыпанных по всему полу.

— А может, устроимся на улице? — робко предложил Лю, впервые утративший самообладание. — Что-то здесь темновато.

— Сейчас сделаем светло, — заверил его мельник.

Он зажег керосиновую лампу и поставил ее на топчан. Но оказалось, что в ней почти не осталось керосина, и старик пошел принести его. Вскоре он возвратился с тыквенной бутылью, полной керосина. Залив примерно половину содержимого в резервуар лампы, мельник заткнул ее и положил на топчан рядом с бутылью с самогоном.