Бальзаковские женщины. Возраст любви

Бальзак не был бы самим собой, если бы, охваченный страстью, не писал восторженных и полных обожания посланий и графине Гидобони-Висконти. Ему по-прежнему нравилось давать своим женщинам другие имена, но тут он не стал именовать ее Мари, как это уже было с ним дважды, он получил разрешение называть графиню Сарой, то есть ее вторым именем. Она не нумеровала его писем и не хранила их в шкатулке, чтобы напечатать в будущем. Может быть, тому причиной была лень? А может быть, самовластная гордячка не желала, чтобы их интимные отношения стали сюжетом для сплетен и фельетонов после того, как они оба умрут? Как бы то ни было, она сразу же отказалась от посмертной литературной известности, зато она всем сердцем, открыто и беззаботно отдалась живому Бальзаку.

По сравнению с той же Ганской, которая, как мы вскоре увидим, превратила их отношения в неискреннюю, холодную игру, преисполненную мелочной ревности, внешне безнравственная графиня Гидобони-Висконти даже кажется более благородной и независимой. В ней не было ни подозрительности, ни придирчивости, ни настороженности Эвелины Ганской. Как только она решила принадлежать Бальзаку, она отдалась ему безраздельно и страстно, и ей было глубоко безразлично, знает ли и болтает ли об этом «весь Париж».

Графиня Гидобони-Висконти вовсе не пыталась разыгрывать перед мужем мерзкую комедию супружеской верности. Граф был совсем не ревнивец, а она, в противоположность своей далекой сопернице, не докучала Бальзаку мелочными придирками и бездушной ревностью. Она никогда не лгала ему и не вынуждала его лгать так усердно, как по необходимости ему приходилось непрестанно лгать другим женщинам. Она была его настоящей возлюбленной, и в то же время она была его другом. Она ежечасно обнаруживала смелость, прямодушие, свободу, которыми обладает только женщина, не подчиняющаяся ни общественным предрассудкам, ни окостенелым обычаям и порядкам. Она свободно и открыто жила так, как повелевало ей ее сердце.

А. Моруа пишет о ней:

«Когда она подарила Бальзаку свою благосклонность, то сделала это от всего сердца, открыто. Она не находила нужным считаться с мнением света и поэтому смело показывалась с Бальзаком в ложе Итальянской оперы, но она не стремилась безраздельно завладеть им, она понимала, что художнику необходима свобода, и тихонько подсмеивалась над его приключениями».

Бальзак писал о ней мадам Ганской:

«Мадам Висконти, о которой вы упоминаете, — милейшая и бесконечно добрая женщина, наделенная тонкой красотой. Нежная и элегантная, она помогает мне влачить бремя моей жизни. Она добра и все же преисполнена твердости. Она непоколебима в своих воззрениях, неумолима в своих антипатиях. На нее можно положиться. Но она была не слишком счастлива в жизни. Вернее, обстоятельства, в которых находятся она и граф, не вполне гармонируют с великолепным именем, которое они носят…

Дружба с мадам Висконти утешает меня во многих горестях. Но, к сожалению, мы видимся очень редко…

Я вижу мадам Висконти в две недели раз и, право, очень сожалею, что бываю в ее обществе так редко, потому что только у нее и у моей сестры я встречаю душевное сочувствие. Сестра моя сейчас в Париже, супруги Висконти — в Версале, и я их почти не вижу. Разве можно это назвать жизнью?..

Вечно мечтать, вечно ждать, знать, что проходят лучшие дни жизни, видеть, как у тебя волосок за волоском вырывают золотое руно молодости, никого не сжимать в объятиях и слышать, как тебя обвиняют в донжуанстве!

Вот ведь какой толстый и пустой Дон Жуан!»