Бамбуш

Тогда, в военное время, настоящие лакомства были у нас очень редкими. Однажды я попросил у мамы кусок хлеба и взял его с собой.

Когда пришел ко мне Боря, я ему подал этот кусочек.

— Не надо мне, — отказывался Боря, но я ясно услышал, как он глотнул слюну.

— Почему?

— Ты хочешь обмануть.

— А когда я обманывал тебя?

Мальчик взял хлеб. Я, будто не придавая происходящему никакого значения, повернулся и стал продолжать свою работу, которая шла к концу.

— А кого ты рисуешь? — спросил Боря и подошел ко мне.

— Ты не знаешь.

— Разве бывает такой человек? Язык, как у коровы, длинный.

Я удивился. Откуда же он, мальчик, живущий в рабочем поселке, знает, что у коровы язык длинный.

Я нарочно сказал:

— У коровы язык короткий.

— Тогда ты дурак, — обозвал меня Боря.

— У коровы язык короткий, — настаиваю я.

— Длинный.

— Короткий.

— Длинный.

— А откуда ты знаешь?

— Дед Далчи́ летом пасет у людей скот, я ему помогаю, — объяснил мальчик.

— Ну, тогда ты прав, — согласился я с Борей.

Мальчик повеселел. Он вдруг сказал:

— Ох как сладко!

Увлеченный своей работой, я не понял, о чем говорит Боря, и спросил:

— Что?

— Хлеб.

От его слов мне стало больно. Я понял, что мальчик давно не ел хлеба.

— Мать работает?

Боря не ответил. Потом, вздохнув, сказал:

— Ты, Бадма, злой человек.

Выходит, зря я приласкал мальчика: он еще и осуждает меня. Обидно. Повернувшись к Боре, я строго спросил:

— Почему?

— Смеешься над человеком.

— Откуда ты это взял?

Мальчик головой кивнул на карикатуру, которую я заканчивал.

— Живых людей разве можно так плохо рисовать?..

Борины слова даже оскорбили меня. В этот первый рисунок я вложил все свое умение, может быть даже талант. Таня и Аня работали, как и я, чистильщиками стрелок. Придут они на работу, без конца шепчутся, хохочут. А дело стоит. Однажды из-за того, что они грязно содержали стрелки, чуть не случилась авария. Я с ними ругался несколько раз, стыдил. Теперь все, что накипело у меня на душе, я выразил в своем рисунке: чтобы люди смеялись и презирали девушек, я нарисовал их с длинными языками. А доверенные им стрелки, глядя на своих нерадивых хозяек, плачут, обливаясь слезами.

Не знаю, почему так сильно подействовали на меня бесхитростные слова мальчика. Вот ведь как он отнесся к моему рисунку. Оказывается, нельзя уродовать человека, нельзя унижать его, как я это сделал. Это осуждает даже такой мальчишка. И что же, может быть, он прав? Может быть. А я раньше и не подумал об этом.

Рисунок я решил замазать: большую кисть макнул в ведро, где была разведена известь. И вдруг за спиной услышал громкий хохот:

— Ха-ха-ха!.. Вот это здорово!

Повернувшись, я увидел коренастого смеющегося Ермотика. За ним стоит Михаил Александрович и тоже смеется.

Боря ощетинился, как котенок перед собакой, и, боязливо пробравшись к двери, опрометью выскочил на улицу.

— Эй, мальчик, остановись! — вслед ему крикнул Ермотик.

— Что за мальчик? — поинтересовался Михаил Александрович.

— Боря… Борис, — ответил я.

7

На планерках несколько раз возникал разговор о недобросовестном отношении Тани и Ани к работе. Девушки давали слово, что исправятся, но работали по-прежнему плохо. Их стрелки обрастали грязью.

Карикатуру на девушек прикрепили в самом видном и людном месте: на стене вокзала.

Рисунок привлек всеобщее внимание. Вокруг толпился народ. Оживленно обсуждали детали, смеялись.

Девушки с опухшими от слез глазами прибежали к начальнику станции.

— Михаил Александрович, мы исправимся. Честное слово, исправимся. Только снимите карикатуру, — умоляли они.

Это, конечно, ободряло меня. Значит, рисунок подействовал. Но и слова Бори все еще продолжали тревожить. Тот, кто рисует человека безобразным, считал мальчик, — злой человек. Таня и Аня — девушки красивые. Имел ли я право так искажать природную красоту!

«Нет, Боря, ты неправ, — думал я. — Пусть они внешне красивы, но, если у них в душе изъян, мы должны любым способом вскрывать их недостатки». Мысль эта успокаивала меня.

Когда пришел Боря, я спросил:

— Почему ты вчера убежал?

— А эти взрослые — злюки.

— ?!

— Меня один дядька, когда я грелся в вокзале, взял за уши и вытолкнул на улицу.

— Ты, наверное, баловался.

— Нет. Он меня даже вором обозвал. А я у людей ни одной картав[1] не стащил. Я выпрашиваю.

Слова его были совсем не по-детски горькими.

— Ты что же, попрошайничаешь?

— Как же иначе? Мама болеет.

— А у тебя есть братья?

— Нет, я у мамы один-единственный.

— А кто такой дед Далчи?

— Мамина родня.

— Вместе живете?

— Нет же. Если человек в беду попал, думаешь, кто-нибудь станет жить с ним…

— А раньше вместе жили?

— Да. Когда мама была здорова, она помогала деду Далчи коров пасти. А когда мама слегла, вместо нее я пас коров.

О небо, о земля! Такой маленький мальчик, вместо того чтобы играть в мяч, альчики, бегать наперегонки, совсем как взрослый разговаривает со мной о трудностях жизни.

В этот день мы стали с Борей больше чем друзьями — братьями.

8

Мать Бори, Шарка́, напялив на плечи ватное одеяло, ссутулившись, сидела на деревянных нарах.

Мальчик подошел к матери и спросил:

— Мама, чай пила?

— Пила.

— Картав, что была в миске, ела?

— Ела.