Банда

Зоя, не глядя, нажала кнопку и, выпустив облако дыма изо рта, подмигнула Пафнутьеву. Сейчас, дескать, все решим, не дрейфь.

— Слушаю! — раздался искаженный динамиком голос Колова.

— Геннадий Борисович… Пафнутьев из прокуратуры.

— В чем дело?

— Хочет сам доложить.

— Это что… Срочно?

— Говорит, срочно.

Наступило молчание.

— Начальство думает, — сказала Зоя, прикрыв трубку рукой. — Это хорошо. Когда думает, соглашается. Если бы почаще думал, золотой был бы человек.

— Пусть войдет, — разрешил Колов.

— Вот видишь, — усмехнулась Зоя, искривившись от сигаретного дыма.

Пафнутьев передернул плечами, поправляя пиджак, и, решительно перешагнув порог, оказался в длинном кабинете, казавшемся еще длиннее оттого, что от двери к столу тянулась красная ковровая дорожка. Стены были обиты древесными плитами, сработанными на местном мебельном комбинате. Кабинеты всех приличных начальников города были обшиты этими плитами из прессованной стружки, и к кому бы ни явился новый человек, он не мог избавиться от ощущения, что все время оказывается все в том же кабинете, приходил ли в больницу к главврачу, в милицию, в исполком. И Пафнутьев не удержался, хмыкнул про себя, удивившись, что на месте Анцыферова на этот раз сидит Колов — кабинет прокурора был отделан такими же плитами.

Генерал Колов сидел за полированным столом, похоже, собравшись на прием чрезвычайной важности, — столько в нем было блеска и торжественности. Пуговицы форменного кителя зеленого цвета сверкали, обжигая взгляд, значки играли вишневой эмалью и золотом, колодки наград, оправленные в металл и покрытые прозрачной пленкой, придавали генеральскому облику нарядность и недоступность. Впрочем, впечатление парадности было не так уж далеко от истины. Колов шел по жизни как на параде — уверенной, неуязвимой поступью. Короткая стрижка, седоватые волосы, выбритое, отяжелевшее лицо бывшего боксера создавали облик человека волевого, сильного. Даже без кителя каждый сразу бы заподозрил в Колове генерала. А перебитый в юности нос придавал ему некую романтичность, чувствовалось, что этот человек через многое прошел. Пафнутьев знал, что и шутка, и злость генерала рядом, и никогда нельзя заранее знать, что вызовут в нем твои слова — ярость или смех. Впрочем, и ярость в нем держалась недолго, и смех не был столь уж веселым.

— Здравствуйте, Геннадий Борисович! — бодро приветствовал его Пафнутьев, невольно включаясь в торжественность, наполнявшую помещение.

— А, Пафнутьев, — Колов решительно отодвинул в сторону бумаги. — Проходи. Садись. Рад тебя видеть. Как поживаешь? Что привело?

— Дела, Геннадий Борисович.

— Это хорошо. О делах забывать нельзя.

— Да они сами о себе не дают забыть.

— Тоже правильно. Тем и живы. Делами, заботами, хлопотами. Зачем пожаловал?

— Убийство, Геннадий Борисович.

— Это плохо. Рождение — хорошо. Убийство — плохо. Знаю, о чем ты говоришь, что имеешь в виду. Анцыферов звонил. Значит, тебе поручено?

— Как видите…

— Одобряю. Молодец Анцыферов. Соображает.

Несмотря на откровенную и наглую лесть, Пафнутьев ощутил в душе теплую волну благодарности. Знал, что ничего не стоят слова Колова, знал, что тот попросту лжет ему в глаза, но ничего не мог поделать — было приятно.

— Спасибо на добром слове, Геннадий Борисович.

— Ха! А я о тебе ничего не сказал. Я Анцышку похвалил, его выбор одобрил. Ладно, не обижайся, и ты доброе слово заслужишь, все впереди. Слушаю тебя.

— Убит Пахомов. Личный водитель Голдобова…

— Да, будет подарок Илье Матвеевичу к возвращению. А ведь он возил меня, этот Пахомов. Как-то зашел по делу к Голдобову, а он и доставил меня домой. И Пахомов вел машину. Но сказать, что запомнил его… Нет, не запомнил.

— Он был здесь, Пахомов, — Пафнутьев настойчиво продирался к цели своего прихода.

— У меня? В этом кабинете?!

— Нет, в дежурной части, — Пафнутьев удивился неожиданной резкости Колова. — В журнале есть запись о том, что он был…

— Сейчас вызову дежурного.

— Не надо! Потом, если возникнет необходимость. Около девяти вечера Пахомов зашел в дежурную часть, оставил письмо.

— Письмо? — встрепенулся Колов. — Какое письмо?

— Пахомов опасался за свою жизнь, об этом и написал в письме.

— Ты видел письмо?

— Нет, к сожалению…

— Как тогда можешь судить о содержании?

— Геннадий Борисович! — взмолился Пафнутьев. — Послушайте! В журнале есть запись, краткое содержание заявления. И там сказано — посетитель опасается за свою жизнь. Письмо передано вам. Для следствия оно имеет важное значение. Возможно, в нем названы люди, названы причины… Вот я и решил зайти.

— Хм, — сказал Колов озадаченно и принялся беспорядочно просматривать бумаги на столе. Несколько раз мелькнуло плотное письмо в стандартном конверте, Пафнутьеву нестерпимо захотелось выхватить его из общей кучи, он даже приподнялся, но Колов каждый раз успевал перевернуть письмо, накрыть другими бумагами. Однажды даже взял в руки и вчитался в надписи, но тут же снова бросил на стол. — Странно, — сказал он, нажимая кнопку звонка. — Если письмо передали, оно должно быть здесь. А если его нет, значит, мне его не передавали.