Банда

— Могу, Аркаша, я теперь все могу. И не обижайся. Я сказал «поручили» в переносном смысле. Лубовский знает, что, если тебе станет известно, ты мне сообщишь. И случилось так, что тебе что-то стало известно. И, конечно же, ты мне сообщил, не стал утаивать столь важную информацию. Вот и все.

— А, тогда ладно, тогда пусть, — примиряюще пробормотал Халандовский. — Когда нужен результат? — Он ткнул толстым своим мохнатым пальцем в обгорелый портфель, который все еще лежал на столе.

— Вчера.

— Понял. Но дня три потребуются.

— Годится, — кивнул Пафнутьев. — Если будешь кому-то давать на прочтение — сними копии. Пусть твои ребята изучают копии, а не оригиналы. Оригиналы оставь при себе.

— Паша! — обиженно заорал Халандовский. — Кто я, по-твоему?

— Собутыльник.

— Между прочим, я не знаю звания выше, — значительно произнес Халандовский и разлил по стопкам остатки водки. — Как водка?

— Идет.

— Паша, Москва на тебя повлияла плохо. Надо что-то предпринимать, что-то делать с собой.

— В какую сторону повлияла?

— Ты стал сдержанным и каким-то… Величавым.

— Это пройдет, — беззаботно махнул рукой Пафнутьев. — Понимаешь, контора обязывает, больно значительная контора, это все равно что надеть пиджак на три размера больше. Невольно выпячиваешь грудь, расправляешь плечи, становишься на цыпочки, чтоб люди не заметили — пиджак-то с чужого плеча, пиджак-то не по росту… Хоть подкладывай подушки!

— Подушки — это хорошо, в них пули застревают.

— Легенда. Не застревают. Нет, не застревают, — повторил Пафнутьев, как бы прикидывая путь пули сквозь подушку. — Дробь, особенно заячья, утиная, — эта да, останется в подушке. И потом знаешь… У подушек есть не менее важная задача.

— Какая? — с интересом спросил Халандовский.

— Как ничто другое она способствует сближению людей. И вообще помогает человеческому общению.

— Какой прекрасный тост! — воскликнул Халандовский. — Никогда не слышал ничего подобного! Москва повлияла на тебя очень благотворно. Будь здоров, Паша!

— Будь здоров!

На какое-то время друзья замолчали, уделив наконец внимание холодному мясу, острому хрену, черному хлебу и лимону, гладкость и блеск которого выдавали тонкую кожуру, сочность мякоти и полное отсутствие косточек.

— И еще, — неожиданно проговорил Пафнутьев. — Это не величавость, Аркаша, это что-то совершенно другое. Как-то незаметно пришло понимание, что не все слова нужно произносить, даже когда остаешься наедине с самим собой. Плохо это, вредно, неграмотно. Вот ты задаешь вопрос, а я мог бы отвечать тебе на него одну, две, три минуты… Прекрасно понимаю, что в это время я отвечал бы и на свои сомнения… А что произношу? Да, говорю. Нет, говорю. И все. Подожди, не перебивай, — сказал Пафнутьев, заметив, что Халандовский порывается что-то сказать. — А то забуду… Может, помнишь, есть такая печальная сказка… Убили плохие люди девочку, зарыли в лесу… И, как у нас говорят, не оставили ни следов, ни свидетелей. Все сошло им с рук. Казалось бы. Но через год на этом месте вырос тростник. Пришел брат девочки, срезал тростник и сделал дудочку… А едва поднес ее к губам — запела, запела дудочка и рассказала человеческим голосом о злодействе…

— Не так ли и ты, Паша, — проговорил Халандовский.

— Не так ли и ты, Аркаша. — Пафнутьев поднялся, подошел к окну, некоторое время смотрел сквозь гардину на город, не видя ни гардины, ни города. — И кто знает, запиши кто-нибудь наш с тобой разговор… Понял бы что-нибудь этот человек? Что-то, наверно, и сообразил бы, но главное от него бы ушло. И заговори какая-нибудь электронная дудочка или, скажем, жучок человеческим голосом… Что бы он ему напел, этому хитрому и коварному? А ни фига бы он ему не напел! — Пафнутьев весело обернулся к Халандовскому и подмигнул, давая понять, что не так-то просто их будет раскрутить, не так-то просто прищучить, если до этого дойдет. А что это может случиться, ни Пафнутьев, ни Халандовский, кажется, не сомневались. Уж слишком много произошло непонятного, неестественного, чтобы исключить такую возможность.

* * *

Пафнутьев встретился с Халандовским, как и договаривались, через несколько дней. Жизнь все это время шла своим чередом. Где-то в далекой и прекрасной Австрии залечивал физические и душевные раны Лубовский, время от времени напоминая о себе в интервью, которыми баловали его журналисты едва ли не всех стран Европы.

Пафнутьев исправно отсиживал в своем кабинете, изучая жизнь того же Лубовского, описанную предыдущим следователем и еще одним следователем, который был до предыдущего. К сожалению, встретиться с ними Пафнутьев не мог, не мог получить от них впечатления острые и непосредственные — пропали ребята, унесли с собой живое слово и личные выводы.

Где-то шатался по московским улицам неприметный, сухонький, согбенный мужичонка по имени Вася и по кличке Курок. К чему стремился, что затевал — ни с кем не делился.