Банда 3

И опять судьба не дала Анцыферову поблажки, не позволила отступить, промолчать, слинять не позволила — Пафнутьев оказался на месте и поднял трубку после первого же звонка.

— Да! — закричал он с непонятной дурной радостью. — Слушаю вас внимательно! — казалось, он давно ждал звонка в полной уверенности, что ему сообщат что-то радостное.

— Паша? — спросил Анцыферов, хотя прекрасно узнал, с кем говорит. Голос Пафнутьева, его бывшего подчиненного, нельзя было спутать ни с каким другим.

— Да, Леонард! Это я! — Пафнутьев тоже сразу узнал Анцыферова.

— Как поживаешь?

— Очень хорошо! — не задумываясь ответил Пафнутьев.

— Здоровье? Самочувствие?

— Прекрасно! — орал Пафнутьев, сбивая Анцыферова с толку, тот никак не мог перейти к главному, к тому, из-за чего и позвонил. — А у тебя?

— И у меня, — кисло ответил Анцыферов.

— Скажи мне, Леонард... Давно собираюсь спросить... Давно меня это тревожит... Как Леночка?

— Паша, — решился наконец Анцыферов. — Паша... Неклясов знает адрес твоей служебной квартиры. И я об этом сообщаю... Это все, что я могу для тебя сделать...

— Ты ему сообщил? — напористо спросил Пафнутьев все тем же тоном, хотя радости в его голосе резко поубавилось.

— Да, Паша... От меня он узнал.

— Зачем ты это сделал?

— Так уж получилось... Жизнь, Паша, это...

— Я знаю, что такое жизнь, Леонард. Я, видишь ли, сам немного иногда вижу... Объяснять мне, что такое жизнь, не надо. Скажи лучше — как понимать?

— Ты ведешь дело Бильдина, общаешься с Ерховым... Ты немного знаком с методами Неклясова?

— Немного, — Значит, мне нечего объяснить.

— Вон ты как, — озадаченно проговорил Пафнутьев. — Но это... Твое мужское достоинство при тебе?

— Похоже, при мне... Хотя до сих пор хочется время от времени в этом убеждаться.

— Тогда привет юной парикмахерше.

— Спасибо... Лена больше не стрижет, она у меня кассиром работает.

— Значит, все равно стрижет! — уверенно заявил Пафнутьев. — Но теперь уже зелененькие, а?

— Можно и так сказать, — уныло согласился Анцыферов, чувствуя тягостность и от выпитого коньяка, от которого он начал уже трезветь, а это состояние всегда ему было особенно неприятно, и от бестолковости разговора, в котором Пафнутьев куражился, злился и поддевал, как в былые времена. — Я тебе немного помог, Паша?

— Ты помог Неклясову. А меня угробил.

— Ну... Так уж угробил...

— Когда сообщил Вовчику адрес? — жестко спросил Пафнутьев.

— Сегодня утром.

— Посмотри на свои золотые часы, Леонард! Сколько они показывают?

— Четвертый час.

— Ты дал Неклясову на проведение операции не меньше пяти часов. Правильно?

— Где-то так, — вяло проговорил Анцыферов. — Где-то так...

— А после этого спрашиваешь, сильно ли ты мне помог? Плывешь, Леонард, плывешь. Лагеря тебя не закалили. Хотя с некоторыми это случается. И раньше ты был слабаком, и сейчас им остался...

— Если бы я сказал тебе об этом раньше, он бы меня убил.

— Леонард! — вскричал Пафнутьев. — Ты дурак. Ты круглый дурак. Я бы просто устроил небольшую автомобильную аварию, его роскошный «мерседес» нечаянно столкнулся бы с мусороуборщиком. Гаишники всех бы задержали на несколько часов, Ерхов за это время переселился бы в другое место...

— Вообще-то да, — согласился Анцыферов. — Я как-то не подумал...

— Да ты никогда не думал! Ты только думательные позы принимал! Как мне жаль, как мне ее жаль! — простонал Пафнутьев.

— Кого?

— Леночку, твою юную кассиршу. С кем ей приходится жизнь коротать! Бедное дитя!

— Может быть, ты скрасишь ее существование? — с обидой спросил Анцыферов.

— Интересное предложение... Не ожидал... Я подумаю.

И Пафнутьев положил трубку. И тут же набрал номер служебной квартиры, где залечивал раны Ерхов, где он в тишине и безопасности давал свои показания. Номер не отвечал. Пафнутьев позвонил снова, чтобы исключить всякую случайность и знать наверняка, что звонит он туда, куда требуется. Нет, все правильно. Длинные, безответные гудки были ответом. Положив трубку, он тяжело обмяк в кресле. Ему все стало ясно. Неклясов нанес удар, Ерхов мертв. Суда не будет. Неклясов остается на свободе, и все начинается сначала.

— Отошли в предание притоны, — нараспев произнес Пафнутьев слова старой, забытой песенки, которая в молодости казалась ему чрезвычайно смелой и крамольной. — Кортики, погоны, ордена... Но не подчиняется законам трижды разведенная жена... Кортики, погоны, ордена, — со вздохом повторил Пафнутьев и опустил лицо в ладони.

* * *

Все получилось, состоялось, сбылось, как хотелось. Неклясов был нервен, возбужден и радостен. Быстрой, легкой походкой, едва касаясь земли своими маленькими, остренькими туфельками, опережая собственное длиннополое пальто, которое развевалось где-то сзади и едва поспевало за ним, с непокрытой головой и развевающимися небогатыми светлыми волосенками вышел он из подъезда, откуда только что, за секунду до этого, два его амбала выволокли бледного Ерхова. Он был еще в бинтах и после перевязки пребывал в тошнотворном состоянии. Но был, вот он, живой и подлый, предавший и выболтавший.